Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

«Мне стыдно перед Россией, – говорил, по свидетельству А. А. Вырубовой, государь, – что руки моих родственников обагрены кровью этого мужика» 184.

В тот день, 17 декабря 1916 года, когда в штабе Ставки было получено известие об убийстве Распутина (оно пришло к нам сейчас же после нашего завтрака), мы вышли с Его Величеством на обычную нашу дневную прогулку в окрестностях Могилева. В 5 часов дня было назначено у государя совещание с вызванными с фронта главнокомандующими армиями, и потому прогулка продолжалась не более двух часов. Шли мы, как всегда, быстро, о многом говорили, но в разговоре государь ни словом не обмолвился о совершившемся.

Когда мы вернулись около 4 часов домой, некоторые товарищи по свите, бывшие с нами, мне настойчиво указывали: «А ты заметил, как государь был сегодня особенно в духе? Так оживлен и весело обо всем говорил. Точно был очень доволен тем, что случилось».

Это же довольное выражение лица заметил у государя и великий князь Павел Александрович, приглашенный в тот день к нашему дневному чаю после прогулки.

По правде сказать, ни особенно хорошего расположения духа, или какой-либо необычной оживленности я тогда у государя не заметил. Но отчетливо вспоминаю, что в те часы мне действительно не чувствовалось в нем ни сильного волнения, ни тревоги или раздражения. Он мне казался таким, каким бывал в самые спокойные, обычные дни.

Да, впрочем, иначе и быть не могло. В те часы государь еще совершенно не знал об «исчезновении» Распутина. Первое известие об этом, не упоминавшее еще об убийстве, он получил из телеграммы императрицы, пришедшей в Могилев, согласно опубликованным документам, лишь в 5 часов 10 минут дня, то есть после нашего чая и начала военного совещания, происходившего не в губернаторском доме, а в помещении штаба. Поэтому телеграмму своей супруги он прочитал только вечером, вернувшись к себе домой, о чем и свидетельствует его весьма краткий ответ, помеченный 20 ч 5 мин. На следующий день, 18 декабря, были снова совещания с главнокомандующими фронтами, закончившиеся лишь в 4 часа дня, после чего мы немедленно выехали в Царское Село, как это и было решено заранее. Оба эти дня государь был настолько занят, что более подробное письмо императрицы о событии он смог прочитать лишь в вагоне императорского поезда 185.

Таким образом, все свидетельства очевидцев, указывающие на особенно хорошее настроение государя, вызванное якобы известием об убийстве «старца», основаны лишь на невольном заблуждении. Государь был всегда человечен, справедлив и не жесток душой. Я убежден, по многим личным впечатлениям, что он действительно мог почувствовать значительное облегчение и даже большое довольство от простого, безболезненного и длительного исчезновения Распутина из столичной жизни, но отнюдь не от его убийства, в котором к тому же были замешаны его родственники…

Вспоминается мне с тяжелым чувством затем и один вечер в Александровском дворце в декабре 1916 года, почти непосредственно следовавший за убийством Распутина и который я провел на своем дежурстве у великих княжон.

Кто помнит те дни, помнит, конечно, и то, каким волнующим злорадством было наполнено тогда все окружающее, с какою жадностью, с какими усмешками и поспешностью ловились всевозможные слухи, с каким суетливым любопытством стремились проникнуть за стены Александровского дворца.

Дело ведь было, конечно, не только в Распутине – удар был направлен через него также и на императрицу, а через императрицу и на государя. Почти подобным же напряженным любопытством было полно настроение многочисленных служащих и разных должностных лиц и в самом дворце.

Царская семья это чувствовала, и на виду у других они все были такими же, как всегда. За домашним обедом и государь, и императрица были только более заняты своими мыслями, выглядели особенно усталыми, да и обыкновенно веселым и оживленным великим княжнам было как-то тоже не по себе.

– Пойдемте к нам наверх, Анатолий Александрович, – пригласили они меня сейчас же после обеда, – у нас будет немного теплее и уютнее, чем здесь.

Там наверху, в одной из их скромных спален, они, все четверо, забрались на диван и тесно прижались друг к другу. Им было холодно и, видимо, очень жутко, но имя Распутина и в тот длинный вечер ими не было при мне произнесено. Им было жутко не от того, что именно этого человека не было больше в живых, – а вероятно, ими чувствовалось уже тогда то ужасное, отвратительное и незаслуженное, что с этим убийством для их матери и с нею и для них самих началось и к ним неудержимо стало приближаться.

Я старался как мог рассеять их тяжелое настроение, но почти безуспешно. Мне самому, глядя на них, в те часы было не по себе; невольно вспоминалось все то, что я в последние дни слышал, видел, догадывался или воображал.

Взбаламученное море всяких страстей, наговоров, похвальбы и нескрываемых угроз действительно слишком близко уже подступило к этому цветущему, одинокому монастырскому островку.

«Отхлынет! Не посмеет!» – успокаивал я и самого себя. Как всегда, я верил в человеческое сердце и, как всегда, забывал, что у людской толпы этого сердца нет.

Вероятно, и на этот раз мое постоянное убеждение в ничтожном политическом влиянии Распутина на государя может показаться слишком субъективным или близоруким; сколько уж раз мне приходилось выслушивать подобные возражения. Но к этому же убеждению пришла и революционная комиссия после своего самого тщательного и пристрастного расследования 186.

Впрочем, убедительнее всего о правильности моих свидетельств говорит сам государь в своем письме (от 9 сентября 1916) своему второму «я» – императрице: «Сердечно благодарю за твое дорогое длинное письмо, в котором ты мне сообщаешь об указаниях нашего друга. Мне представляется этот Протопопов хорошим человеком, но он имеет много дела с фабриками и т. п. Родзянко мне его уже давно предлагал как министра торговли на место Шаховского. Я должен об этом вопросе еще обдумать, ибо он для меня совершенно неожидан. Мнения нашего друга о людях, как ты сама знаешь, порою бывают очень странны. Поэтому надо быть осторожным, в особенности при назначениях на высокие посты. По моему мнению, все эти перемены происходят слишком часто. Во всяком случае, они не хороши для внутреннего положения страны. Мне жаль, что мое письмо сделалось таким скучным, но я должен был ответить на твои вопросы» 187.

Как я уже сказал, в государе и помимо его сана всегда чувствовалось что-то особенное, какое-то внутреннее благородство, что заставляло даже злобно настроенных людей при личном свидании относиться к нему с большой почтительностью и сдержанностью.

Все напечатанные рассказы лиц, передававших с самодовольством известной заслуги о своих якобы крайне резких беседах с государем с глазу на глаз, мне поэтому представляются далекими от действительности.