Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Но «Отче наш» и «Верую» пели, по настойчивому желанию государя, сообща все присутствующие в храме.

Не только государь и государыня, но и другие члены нашей многочисленной императорской фамилии отличались особенной религиозностью.

Перебирая в моей памяти всех тех, кого я сравнительно ближе знал – а я знал почти всех, – я не могу найти из них никого, кто был бы равнодушен к религии. В этом отношении меня всегда особенно привлекало спокойное, но сосредоточенное и очень глубокое выражение императрицы Марии Федоровны, когда она молилась.

Ее внимание никакими случаями не отвлекалось по сторонам.

Православным обычаям она следовала так же, как и императрица Александра Федоровна, с серьезностью и убежденностью выросшего в православии человека. Во время церковных служб она часто опускалась на колени.

Говорят, что к молитве особенно влечет только очень счастливых или очень несчастных людей. Несколько это верно, конечно, трудно судить, но если религиозность наследственна, то государь Николай Александрович наследовал свою горячую веру столько же от своего отца, как и от своей матери.

Свой дневной чай в Царском Селе государь и государыня пили обыкновенно одни, в своей семье, без приглашенных. Иногда в это время у них бывала А. А. Вырубова, порою кто-нибудь из моряков со «Штандарта» или кто-нибудь из родственников.

Последние приезжали в Александровский дворец, впрочем, крайне редко и оставались недолго. Чай сервировался так, как это, вероятно, бывало и в дни Екатерининского царствования, без самовара, в серебряных чайниках.

К обеду, особенно когда императрице нездоровилось, приглашались также не все, а лишь те из дежурных флигель-адъютантов, с которыми Их Величества были ближе знакомы.

Как водится в придворной жизни, и по этому признаку некоторые судили о степени приближенности того или другого флигель-адъютанта, и у многих такое выделение возбуждало не только неудовольствие и ревность, но и зависть. Но совершенно напрасно. Особых «любимцев» у государя не было, то есть таких любимцев, на которых подобное выделение сказывалось бы каким-либо быстрым повышением в чинах или блестящей служебной карьерой.

Скорее наоборот – все те лица, которые с большой натяжкой подходили бы под такое определение, очень медленно двигались вперед, если не застывали совершенно в своем положении.

С большим расположением относилась вся царская семья к морякам – в особенности к офицерам яхты «Штандарт», с которыми их быстро сблизила частая совместная жизнь на яхте и которых она называла «своими». Все это были действительно очень милые, скромные, воспитанные люди с чувством собственного достоинства, отнюдь не стремившиеся чем-либо использовать свое «выделение».

Я думаю, они и нравились потому, что не были «пронырливы», «навязчивы» и были далеки от всяких интриг.

Около 6 часов дня у государя снова начинался прием различных лиц, большею частью тех, беседа с которыми обещала быть более продолжительной или более частной. Затем после обеда государь занимался в своем кабинете до поздних часов ночи.

Свободное время у дежурного флигель-адъютанта, если он не был приглашен на прогулку, таким образом, имелось лишь в короткие часы перед дневным чаем да самый чай. Сидеть одному было скучно, и я всегда пользовался этим временем и отправлялся пить чай к знакомым фрейлинам императрицы, княжне С. Орбелиани, баронессе Буксгевден и графине Гендриковой.

Из всей ближайшей свиты – лишь они одни жили в самом Александровском дворце – остальные – мужчины – находились в Большом Екатерининском дворце и Лицее.

Как почти всем фрейлинам всех дворцов мира, так и им было отведено помещение на самом верху. Подняться к ним было все же легко посредством лифта, находившегося в коридоре, совсем рядом с моей дежурной комнатой.

Баронесса Буксгевден и графиня Гендрикова жили в непосредственном соседстве друг с другом, а бедная, парализованная, прикованная к кровати княжна Орбелиани немного поодаль.

Помещения всех трех были обширны и благодаря собственным фотографиям и безделушкам давали некоторое впечатление домашнего уюта.

Царскосельская дворцовая жизнь свитских фрейлин императрицы Александры Федоровны была, в общем, крайне однообразна и порядочно скучна. В полную противоположность двору императрицы-матери или малым дворам, им, находившимся под одной кровлей, почти не приходилось жить общей жизнью с царской семьей.

Лишь изредка выезжали они с императрицей на прогулку и сопровождали Ее Величество только в официальных поездках.

Завтракали, обедали, пили чай и гуляли почти всегда без них.

Только пребывание в Ливадии, в Шхерах или во время коротких наездов в Могилев, когда все жили в поезде, могло назваться «совместным».

Я не знаю, как складывалась их жизнь в более ранние годы, но при мне это было так.

Когда я теперь, из своего заброшенного угла на чужбине, переношусь мыслию в Александровский дворец, наряду с дорогими, незабвенными обликами царской семьи часто возникают у меня милые образы и этих трех фрейлин. Благодаря не столь частому общению я с ними сжился намного меньше, чем со свитскими фрейлинами императрицы-матери, но признательное, душевное чувство к ним у меня до сих пор велико.

Я чувствовал, что они относятся ко мне с полным дружелюбием и всегда искренно были рады моему приходу не из-за одной только дворцовой скуки.

Сколько хороших, уютных часов я провел с ними – часов, когда не чувствовалось зависти, злорадства или скрытой насмешки. Полная простота, искренность и доброжелательность так редки в жизни, а в особенности в придворной, что там их особенно замечаешь и не перестаешь за них благодарить.

Теперь из всех трех только одна баронесса Буксгевден осталась в живых и находится где-то в пространстве здешнего мира 194.

Где именно, я не знаю, но, вероятно, очень далеко от меня. Ее, быть может, удивляет и огорчает мое молчание и что я не стараюсь ее разыскать и вновь повидать. И по правде, все это должно удивлять, если не огорчать. Но пусть она меня простит, как и раньше прощала за многое, и не думает очень скверно о моей забывчивости.

Все, что связано с теми хорошими днями, забываться не может. Оно постоянно живет в моей памяти, и только дни отречения моего государя, а с ним и кружения моей Родины сделали меня таким физически усталым, невежливым и совсем не предприимчивым.

Почти всегда во время моего дежурства в Александровском дворце я проводил значительную часть времени с Их Величествами, приглашался не только на прогулки и завтраки, но и к обеду Их Величеств и оставался там по вечерам. Те же скромность и простота и та же непринужденность, как и днем. Только императрица и великие княжны надевали в эти часы вечерние платья. Государь же оставался по-прежнему в своей серой тужурке или малиновой шелковой рубашке.