Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Чтобы добраться до него, мне приходилось пройти длинные коридоры, целую анфиладу разных зал и галерей, спускаться и подниматься по многочисленным лестницам – целое путешествие, занимавшее не менее 10-15 минут.

Жил Михаил Александрович в тех же самых комнатах антресолей, выходивших небольшими окнами в дворцовый парк, в которых протекало и его детство при покойном отце.

Это помещение соприкасалось непосредственно с комнатами его старшей сестры великой княгини Ксении Александровны.

Далее шло такое же низенькое, совсем скромное помещение императрицы-матери. Комнаты Михаила Александровича были не только чрезвычайно низки, но и очень малы и состояли из похожего скорей на вагонное купе крохотного кабинета, такой же спальни и небольшой уборной.

Письменный стол, небольшой столик для занятий у квадратного окна, пианино, кушетка, две низких шкафа для книг и различных безделушек и орденов да 2-3 стула составляли все убранство кабинета. Несмотря на эту малочисленность мебели, она настолько наполняла комнатку, что в ней действительно было трудно повернуться.

Спальня с металлической, очень жесткой кроватью была еще более проста, но была немного свободнее. Крошечная передняя, шириною не больше двух шагов, которая вела с площадки в кабинет, совсем не имела дневного света и должна была все время освещаться электричеством. В одном из углов ее стояло чучело действительно гигантского медведя, убитого великим князем на одной из охот в окрестностях Гатчины. Было так узко, что проходить приходилось почти что боком. У наружных дверей этой передней, выходивших в длинный низкий коридор антресолей и далее на широкую площадку лестницы, украшенную всевозможными чучелами убитых в разные царствования зверей, всегда стоял на часах конвойный казак. Такой же часовой стоял немного подальше в коридоре, у личных комнат императрицы-матери.

Присутствие этого почетного часового, который появился со дня объявления великого князя наследником цесаревичем, обыкновенно очень смущало скромного Михаила Александровича, и после рождения у государя сына он делал не раз попытки, чтобы этот караульный пост был от него «наконец» снят.

Но начальство конвоя, в котором числился и сам великий князь, всегда просило Михаила Александровича оставить все по-прежнему, в том числе и урядника-ординарца, который полагался только наследнику, указывая на полное отчаяние казаков-конвойцев, если бы они были лишены возможности нести службу при единственном брате государя.

Их желание было отчасти понятно и из-за других причин – Михаил Александрович отличался большим добродушием, любовью к солдатам, памятью на лица и необычайной отзывчивостью. Случалось не раз, что такой часовой, стоя на посту у дверей и забыв все строгости караульного устава, при проходе великого князя молчаливо совал ему какую-нибудь записку от себя или даже прошение от своих знакомых и близких.

Он знал или, вернее, чувствовал, что поступок этот, караемый чрезвычайно строго военными законами и который он не посмел бы совершить в присутствии даже кого-либо из своих сотоварищей, простых козаков, – совершенный с глазу на глаз, оставался не только безнаказанным, но и никогда не выданным со стороны великого князя.

Как бы резко ни осуждать такое преступное нарушение дисциплины – что я и старался делать в подобных случаях, – я все же должен был сознавать, что а глазах этого сколка с простого народа, «брат самого государя», являлся не таким человеком, как все.

Он был для него не страшный и требовательный начальник, a прежде всего был заботливый и всемогущий отец, который по своему положению не только принимал, но и обязан был близко принимать к сердцу нужды всякого.

В этом отношении я убежден, что столь излюбленные прежде в нашем крестьянстве разному начальству и господам фразы: «Вы наши отцы, а мы важи дети» – лишь сказанные государю или царской семье единственно бывали искренними, т. е. выражали правдиво то, что не только действительно думалось, но и глубоко чувствовалось.

Это понимал и сам Михаил Александрович.

– Что поделаешь, – говорил он мне, как бы извиняясь сам и извиняя других, в таких случаях. – Мы ведь для этого и созданы… конечно, и время, и место выбраны им неудачно – но как не помочь, если можешь!..

Ему, все же очень нравилась самому, такая неподходящая таинственность, сближавшая его с простыми людьми.

Первоначально мои официальные обязанности при Михаиле Александровиче были несложны – мне было поручено ведать всеми представляющимися великому князю, сопровождать его во всех поездках как в России, так и за границей и присутствовать вместе с ним на всевозможных парадах, открытиях и других торжествах, где требовалось его представительство.

«Заведовать представляющимся» не было трудным. Ко мне обращались письменно и словесно имеющие право представляться лично великому князю, я составлял им список, докладывал Михаилу Александровичу, он назначал день и час приема, о чем я и сообщал телеграммами, указывая всегда и тот поезд, с которым должно было выехать в Гатчину.

Так как Гатчинский дворец был загородный, то, согласно установившемуся обычаю, за каждым представляющимся высылался придворный экипаж, а по окончании представления всем предлагался гофмаршальской частью завтрак от двора.

Ввиду этого списки представляющихся препровождались заранее и в придворно-конюшенную, и в гофмаршальскую части, так как великий князь в то время не имел собственного придворного штата, и его обслуживали соответствующие службы Большого двора.

Список приезжающих к великому князю представлялся и императрице-матери, на случай если бы государыня пожелала видеть кого-либо из них, а также нам доставлялся список лиц, которым был назначен прием у вдовствующей императрицы и которые одновременно желали бы представиться и великому князю.

Во время самого «представления» оставалось лишь занимать разговором да иногда выслушивать подробности просьб собравшихся, которые еще ожидали своей очереди, чтобы войти в кабинет великого князя.

Немного более церемоний бывало при представлении послов. Их принимали обыкновенно не в маленьких комнатах Михаила Александровича, а в каком-нибудь более просторном и роскошном помещении дворца, у которого ставились в парадной ливрее лакеи, раскрывавшие широко («a doux battauts») двери.

Послы не сами входили, а их «вводили» к великому князю, надевавшему всегда в таких случаях высший орден той страны, представителем которой являлся прибывший посол.

У государя вновь назначенные послы принимались с гораздо большей торжественностью. Их везли во дворец и отвозили оттуда целым кортежем, в парадных запряжках с вершниками, в сопровождении церемониймейстеров и заведовавшего церемониальной частью.