Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Но и в те дни, когда ему становилось немного лучше, я уже не мог по-прежнему упиваться всюду разлитой красотой. Величественная, но бессильная в спасении молодой человеческой жизни – частицы жизни ее самой – природа с тех пор уже не кажется мне ни столь могущественной, ни столь прекрасной. В ее равнодушном сиянии при всяких, даже тяжелых обстоятельствах нашей жизни нет ни высшей красоты материнской любви, ни прелести сочувствия близкого друга.

Ею можно любоваться до самозабвения, лишь пока тяжкие испытания не коснулись тебя, а затем надолго меркнет и она…

К ней затем обращаешься уже под старость, ища в ее вечных, вложенных в любую былинку законах того мирного доверия к мудрости Создателя, которого так часто не хватает в бунтующей под тяжестью испытаний молодости.

Новая красота – суровая красота изумительной стройности и необходимости всего существующего, прельщающая уже не только глаз и сердце, а душу и разум, – вновь охватывает тогда нас в наши предзакатные дни…

Только с нею начинаешь наконец как следует верить, надеяться до убеждения и смиряться, не рассуждая.

Но в те дни я был еще молод, никакие несправедливости судьбы меня еще не смущали, и я, выйдя из вагона, весь отдавался охватившим меня новым впечатлениям.

Все меня восхищало тогда; и темно-голубое небо, и еще более синее море, и чумазые неаполитанские ребятишки, нырявшие вокруг нашего парохода и выпрашивавшие уморительными знаками монеты в награду за их ловкость, и жгучее солнце, и все, что заливалось им вокруг меня, переливалось красками, шумело, пело, плясало и жестикулировало.

Через два часа мы уже подходили к Сорренто. Наш отель «Tramontano» находился на верху огромных отвесных скал, откуда открывался изумительный вид на весь залив и Везувий.

Нас встретил хозяин на разукрашенной лодке с тем изощренным почетом, на который способны только итальянцы, любящие всякого рода знатных путешественников.

Попадать в отель с берега можно было только на подъемной машине или по туннелю, глубоко прорезанному в скалах.

Помещение нам отвели роскошное, с огромными салонами и не менее громадными верандами на открытое море. С одной стороны находился небольшой сад – гордость хозяина, полный апельсинных деревьев, горячего неподвижного воздуха, пряного от каких-то неведомых пахучих растений.

Только именно с этим благоуханием, в особенности по ночам, можно почувствовать итальянский юг во всей его неге и во всем разнообразии никогда ранее не слышанных звуков.

Все это нам далось испытать в первый же вечер, когда среди подкравшейся незаметно темноты замелькали во всех направлениях летучие мыши, на небе ярким светом зажглись звезды, внизу тихо заплескалось уже успокоенное море, а в середине, в душистом саду около нас, забренчали чьи-то струны, забил бубен, затрещали кастаньеты, и, причудливо извиваясь, закружился хоровод тарантеллы…

Наутро берег и море приковали нас всецело к себе.

Быть на юге Италии и не пожить хоть несколько часов жизнью ладзарони и тамошних рыбаков – прямо невозможно.

Мы и проводили первые дни почти все время в купальных костюмах, валяясь подолгу в промежутках купания на широком песчаном берегу или на палубе большой парусной яхты, на которой мы выходили далеко в море, чтобы найти подходящую глубину для изумительно смелых прыжков Михаила Александровича.

Иногда мне удавалось присоединиться к какому-нибудь местному оборванному рыбаку, отправлявшемуся на жалкой лодчонке на охоту за всевозможными «frutti di mare», для чего, кроме ныряния на большую глубину, ловкости рук да умения высматривать добычу через успокоенную капельками масла рябь моря, ничего больше и не требовалось.

Вскоре прибыл в Сорренто и крейсер «Минерва», присланный в распоряжение Михаила Александровича английским королем.

Он появился перед нашими скалами неожиданно рано утром, выдержав бурный переход из Мальты, и сильно взбудоражил своим появлением местное население.

Мы пригласили всех офицеров к себе на обед и условились с командиром о нашей предстоящей прогулке по Неаполитанскому заливу. Она длилась целый день и удалась как нельзя лучше, почти при зеркальной поверхности моря, безоблачном небе и при полной дружеской непринужденности как хозяев, так и гостей.

Надо отдать справедливость англичанам, когда они захотят, они могут быть радушными, широкими и внимательными, не хуже самых гостеприимных русских.

Во время этой поездки мы высаживались на Капри и в общей компании осматривали знаменитый голубой грот 83.

Не желая слишком долго злоупотреблять любезностью короля, Михаил Александрович, отблагодарив команду и дав прощальный обед офицерам, отпустил «Минерву» домой, и наша жизнь более не прерывалась ничем официальным.

Русских в те дни в Сорренто было мало. Кроме генерального консула Деревеницкого, переселившегося нарочно на время нашего пребывания из Неаполя в соседнюю гостиницу и занятого как нашей охраной, так и предоставлением нам всевозможных удобств, приехал к нам и наш тогдашний посол в Риме Муравьев.

Там же или, кажется, в Риме мы познакомились и с нашим представителем при папском престоле – Сазоновым, будущим министром иностранных дел.

Состоя представителем при двух враждующих властителях, эти два наши дипломата не должны были встречаться официально в одном месте.

Из неофициальных русских в Сорренто в то время жил на своей прекрасной вилле В. Солдатенков со своей женой, рожденной кн. Горчаковой. В его гостеприимном доме я познакомился с одним итальянским патером, кажется, иезуитом, удивившим меня, не в пример других иностранцам, не только обширным, глубоким, но и тонким знанием как нашей русской литературы, так и русской истории. Что заставило этого далекого от России, скромного католического монаха заинтересоваться жизнью страны, о которой большинство близко соприкасающихся с нею иностранных политических деятелей не хотят иметь даже смутного представления?

Он мне это объяснял с застенчивой, почти извиняющейся улыбкой тем нашим русским религиозным народным духом, который его привлекал, о котором он знал лишь понаслышке и который он, ни разу не бывший в России, мог изучить только из русских, а не иностранных книг. Я вспоминаю до сих пор об этих наших беседах, где не затрагивалась разница вероисповеданий, с большим удовольствием.

Из дальнейшего нашего пребывания в Сорренто больше всего осталось во мне впечатление от моего подъема на Везувий и в особенности от посещения Помпеи.

Я впервые тогда ознакомился на месте с действующим вулканом во всей его страшной красоте, подымался до самой его вершины, обжег свои сапоги и даже закурил папиросу об его раскаленную лаву.