Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Сознаюсь, что сцены перед началом Французской революции, сумасбродные речи наших двух «государственных» Дум и даже рукопашные схватки партий в большинстве парламентов во многом способствовали моему, быть может, очень невежливому упорству. Мне и без того слишком часто приходилось присутствовать в разнообразных людских собраниях, приходилось и самому принимать участие в прениях, и всегда интимные беседы и споры лишь с одним человеком представлялись мне намного более искренними, правдивыми и содержательными, чем такие же словопрения в многолюдных, хотя бы ученых или государственных собраниях.

Еще со школьной скамьи я вынес убеждение, что только отдельный человек может быть мудрым и творить великие дела, скопление же этих мудрых людей – никогда!

Самая ясная, великая, необходимая для жизни идея, отданная на рассмотрение парламента, даже составленного лишь из одних выдающихся по уму и знанию людей, неминуемо там теряет всю свою ясность и становится спорной и маленькой.

Я поэтому никогда не верил ни в необходимость, ни в спасительную силу парламентов или им подобных учреждений, находя и тысячи других, чисто субъективных оснований для такого крепкого неверия. Но главным образом я не любил парламентарную систему за все те надежды и за те разочарования, которые она постоянно приносила и будет приносить людям, а также и за то, что с подобной формой правления у правителей отсутствует самое важнейшее чувство – чувство единоличной ответственности.

Наше жалкое время дает тому бесчисленные доказательства. К сожалению, в совесть и способности отдельных людей во время их правления не особенно верят. Их обыкновенно – даже самых незаинтересованных – подозревают в самолюбивых стремлениях и всегда отдают под надзор и руководство многочисленной и более низкой среды депутатов.

Только во время огромных бедствий, когда большей частью становится поздно, а речи и голосования не помогают, сама жизнь заменяет этот многоголовый австрийский «гоф Кригсрат» 121, решительным правлением одного человека… Но уроки жизни забываются скоро, и люди, не научившись властвовать даже над самими собою, вновь стремятся хотя бы косвенно управлять другими. Кроме иллюзий и утех самолюбию, это ничего не дает…

Нашу русскую прислугу водили также показывать заседание Парламента. Мой старик Лукзен вернулся оттуда вечером очень взволнованный.

– Уж так было интересно, Анатолий Александрович, так интересно, что не знаю, как и сказать, – говорил он. – Вот-то жаль, что вы не поехали!

– Что ж там было такого замечательного? – спросил я.

– А как же не замечательно… ведь нам говорили нашито провожающие, что оттуда они всей страной управляют… что прикажут своим министрам, то те и исполнят, не могут ослушаться, а то их сейчас долой! И берут новых!.. Прямо удивительно. Правленье-то это ихнее действительно агромадное – куда больше здешнего дворца, а комната, где сидят, небольшая. И народу набралось множество, все места как в театре заняты. А только, Анатолий Александрович, не понравилось мне, как они там управляют. Никакого то есть сочувствия к людям нет.

– Что ж так?

– А как же – как мы пришли, поднялся это один человек и стал таково жалостно говорить о своей нужде… Поверите ли, Анатолий Александрович, даже я, не понимая, и то прослезился. Нужда-то, видно, у него большая. Уж он говорил, говорил, и туда, и сюда поворачивался, и руками махал, а под конец как от горя закричит и кулаками даже в грудь застучал. А им хоть бы что – сидят, как в цирке, кто газету читает, кто между собой разговаривает, а на него и не смотрят. Уж так мне стало за него обидно, так обидно… И посейчас сердце щемит… человек-то больно хороший… сочувствия просил… а вот никакого ему внимания.

– Почему ж вы, Владимир Андреевич, знаете, что он хороший? А может, он злой? Да, может, еще глупости говорил, вот его и не слушали?

– Нет, Анатолий Александрович, – людей-то я видывал на своем веку порядочно. Этот не злой и не обманщик. Серьезно так, жалостливо говорил. Когда просишь, уж до глупостей ли тут… А такого вот и не слушали. Какое уж это правление.

На другое утро я прочел в газетах, что очень длинную, возбужденную речь говорил в Палате общин один из ирландских депутатов. Вероятно, это был тот самый «больно хороший человек», который заслужил невнимание палаты и такое горячее сочувствие моего сердобольного старика. К сожалению, мне ни разу не приходилось слышать его суждений о нашей Государственной Думе.

Я до сих пор не перестаю изумляться, насколько ее существование было незаметным среди сельского населения, по крайней мере моей губернии и моего уезда.

Многие о ней вовсе не слышали, остальные о ней просто не говорили. Впрочем, из нашего уезда не было ни одного крестьянина-депутата.

Дума для крестьян нашей местности была лишь одним бесчисленным, мало им понятным государственным учреждением. Никаких особых надежд с ее существованием у них не связывалось. Все их ожидания были направлены, как и раньше, лишь в сторону царя. Мне думается, что так же было и в других губерниях. В этом совершенно прав был гр. Коковцов, когда в одном разговоре с иностранным государственным деятелем указывал, что «уже на расстоянии тридцати верст от русских городов никто и не вспоминает о Государственной Думе».

Наконец наступил и день нашего отъезда в Сандрингхам. Мы выехали туда одни с королевой, без короля. Он должен был еще посетить чей-то замок и через день присоединиться к нам.

Кроме уже знакомых мне королевы, принцессы Виктории, великого князя, фрейлины miss Knolles и адъютанта короля полковника Legga, в нашем вагоне ехали приглашенные также в Сандрингхам принцесса Патриция Коннаутская со своей молоденькой фрейлиной-подругой и одна чрезвычайно милая придворная дама графиня Герстфорд, полную фамилию которой я теперь, к сожалению забыл.

По некоторым намекам всезнающей словоохотливой miss Knolles и дружеским откровенным признаниям принцессы Виктории, я понял еще накануне, что королевская семья очень надеялась, что молодой, красивый и ловкий Михаил Александрович сумеет понравиться принцессе Патриции и что она, в свою очередь, покорит сердце моего великого князя для их обоюдного счастья.

Меня, любившего Михаила Александровича почти братской любовью, уже одно предположение о подобной возможности наполняло самыми хорошими ожиданиями.

Действительно, более подходящей пары, по внешности, было бы трудно сыскать. Михаил Александрович был очень красив, принцесса Патриция еще лучше. Она по праву считалась самой красивой принцессой в Европе, и даже самая завистливая и недоброжелательная из женщин не могла бы этого права у ней оспаривать. Молодые, высокие, сильные, но вместе с тем и изящные, они оба любили верховую езду, всякого рода спорт, оба были не честолюбивы и предпочитали дворцовой жизни частную.