Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1

Но императрица все же знала и понимала характер Михаила Александровича лучше, чем большинство других людей, считая в том числе и государя. Ее волнения и раздражения не вытекали лишь из одного материнского, эгоистического чувства. Она не сумела только найти способов, посредством которых матери делаются незаметно лучшими друзьями своих уже взрослых детей.

Хотя таких способов и очень немного и хотя они просты, но, как все простое в теории, они чрезвычайно трудны в исполнении, в особенности для «отцов», так как «дети» крайне редко приходят в таких случаях им на помощь.

Если такое не вынужденное взаимное подчинение и взаимная вера друг в друга иногда и существует у отцов и детей на всю жизнь, то это по справедливости считают лишь чудом.

Все же приходится сказать, что характер самой государыни-матери был необычайно сложен. Не только я, но и большинство очень близко стоявших к ней людей и родственников не могли разобраться во всех его подробностях. Но некоторые главные черты невольно бросались в глаза даже посторонним.

– Лучше не говорите ему… это только его огорчит, и вряд ли он вас послушает… он так чист душой, что не верит в зло… но если уж так, по-вашему, необходимо, то скажите ему все… но не делайте ему слишком больно, – так говорила как-то государыня Родзянке, когда он приехал к ней «просить ее благословения сказать государю «всю правду» о Распутине» 144.

В этих словах вся государыня и как женщина, и как мать. Она могла сердиться, даже негодовать на своих сыновей и одновременно ни на секунду не переставать их любить самой нежной, хотя и тщательно скрытой от других любовью.

В конце концов всегда выходило так, что она подчинялась желаниям своих детей, и хотя от этого очень раздражалась, но, как мне казалось, и не страдала особенно сильно.

О Распутине мне пришлось иметь с императрицей Марией Федоровной лишь один случайный, незначительный разговор. Он произошел за одним обычным завтраком в Аничковском дворце, кажется, года за два до начала войны. Я тогда уже был флигель-адъютантом государя 145.

За столом, кроме хозяйки, князя Шервашидзе, графини Гейден, графини Менгден и меня, никого не было. Государыня только что вернулась с посещения в выставки в Академии художеств и была в тот день менее задумчива и более оживленна, чем за последнее время.

– Выставка у них в этом году имела большой успех, – говорил мне князь Шервашидзе. – Вы знаете, на ней уже перебывало более трех тысяч человек.

– Ну, для полуторамиллионного города это капля в море, – возразил я. – Не много же любителей искусства находится в Петербурге.

– Представьте себе, что это, наоборот, много, – ответил Шервашидзе. – Академическое начальство мне говорило, что оно бывало раньше довольно, когда число посетителей у них доходило до двух тысяч. Конечно, среди них знатоков мало. Даже в любой европейской столице их наберется не более сотни или двух. В этом году интерес на выставке был подогрет портретом Распутина, говорят, очень схоже написан 146.

Императрица весело улыбнулась:

– Подумайте! – обратилась она ко мне. – Я так его и не видела. Они узнали, что я там буду, и поскорее убрали портрет… Вообразили, что мне будет неприятно его видеть. Конечно, этот ужасный человек, как говорят, отвратителен, но зачем было его прятать от меня… Точно я с ним знакома и это скрываю… А вы его когда-нибудь видели? – спросила императрица и пытливо посмотрела на меня.

– Нет, Ваше Величество, никогда не видел и видеть не желаю, – отвечал я.

– А почему? – снова заулыбалась она. – О нем так много все говорят.

– Вот именно потому, что о нем много говорят, я и знать его не хочу. И без меня ему слишком много уделяют внимания… это только преувеличивает его значение и его гордость.

– Ну, в вашем-то или моем внимании или невнимании он не нуждается, – вставил Шервашидзе. – Этот человек метит куда выше… без причин о нем бы и не говорили. Послушайте, что о нем рассказывают. Он у вас там теперь большая сила.

– Как вы думаете, – спросила меня снова императрица, – что он за человек? Правда ли такой опасный?

– Я его совсем не знаю, – говорил я, – и судить о нем подробно не могу. Кто его видел, рассказывают, что у него проницательные, отталкивающие глаза и что хотя он очень хитрый, но совсем простой, безграмотный мужик… Вряд ли из-за этого его хитрость опасна… время деревенских колдунов давно прошло.

– Так, так! – поддакивал мне неодобрительно Шервашидзе. – Колдунов больше нет, а вот погодите, этот будет почище любого вашего колдуна… Таких бед нам всем натворит, если так будет продолжаться…

– Если будут на него продолжать обращать внимание, его подталкивать и с ним считаться, то, конечно, натворит, как и всякий другой на его месте, – возразил я. – а сам по себе он, как я думаю, не может быть опасным. Слишком много было бы ему чести, а вот что имя его действительно становится опасным, как и все то, что с этим именем связывается, так это, князь, верно… я с этим с вами совершенно согласен.

– И я так думаю, – сказала задумчиво императрица и перевела разговор на другое…

Мне часто приходилось слышать, что императрица Мария Федоровна – в полную противоположность государю и остальным ее детям – предпочитала людей с титулами. Насколько это верно – не знаю. Такое мнение, довольно упорное, основывалось главным образом на случайной фразе императрицы при выборе кандидатов на какую-либо должность, по воспитательным учреждениям ведомства императрицы Марии. «Dommage quelle nest has titree», – сказала она действительно раз или два в подобных случаях, и все же это не препятствовало ей назначать на зависимые от нее и другие должности, как, например, управляющих Гатчинским и Аничковским дворцами, людей с самыми неродовитыми дворянскими именами, без всякого титула.

Она также с особенной теплотой относилась в своих общениях и к совсем незаметным людям, в особенности если эти люди казались несчастными и обиженными. Чем наиболее главным вызывалась у нее эта маленькая слабость к титулу, сказать довольно трудно, но все же можно было вынести впечатление, что именно этих людей она считала и наиболее государственно способными, наиболее преданными престолу, как и более приверженными к традициям и лучше воспитанными. Конечно, так должно было бы всегда быть, если бы, к удивлению, как наша, так и иностранная история не противоречила бы этому бесчисленными исключениями.

Да и титул бывал титулу рознь и зачастую не всегда говорил о древнем высоком происхождении или о благородных заслугах. Но, без всякого сомнения, настоящая, хорошая порода даже в мире животных играет громадную роль, и ее всегда заслуженно ценят не только благодаря лишь ее физическим, но и духовным качествам.