Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

По его словам, ушедший от нас дорогой государь еще в детском возрасте отличался большею замкнутостью, задумчивостью не по годам и в этом отношении не походил на своих сверстников и братьев. Он был всегда очень застенчив, и трудно было узнать, о чем он задумывался. Был также необычайно упорен в своих мнениях, и разубедить его в них бывало нелегко. Даже мальчиком он почти никогда не горячился и никогда не терял самообладания.

«Бывало, во время крупной ссоры с братьями или товарищами детских игр, – рассказывал мне твой дед, – Николай Александрович, чтобы удержаться от резкого слова или движения, молча уходил в другую комнату, брался за книгу, и только успокоившись, возвращался к обидчикам и снова принимался за игру, как будто ничего и не было раньше».

Он был очень любознателен, прилежен, вызывая этим прилежанием добродушные насмешки других, и чрезвычайно увлекался чтением, в особенности историческим, проводя большую часть свободного времени за книгою. Любил также, чтобы ему читали, и сам отлично научился читать вслух.

«Однажды, – рассказывал Карл Иосифович, – мы читали с маленьким наследником один из эпизодов английской истории, где описывался въезд короля (King John), любившего простонародье и которому толпа восторженно кричала: «Да здравствует король народа». Глаза у мальчика так и заблистали; он весь покраснел от волнения и воскликнул: «Ах, вот я хотел бы быть таким!», но я сейчас же ему заметил: «Вы не должны быть государем одного лишь простого народа, для вас все классы населения должны быть равны, одинаково дороги и любимы…»

Это интимное желание быть любимым «многими», «всеми», по преимуществу простыми русскими людьми хотя и было запрятано у маленького Николая Александровича очень глубоко, все же чувствовалось ясно и впоследствии, когда он достиг зрелого возраста и стал императором.

Его простую, незлобивую, беспритязательную, глубоко верующую, застенчивую натуру тянуло более к бесхитростным людям с душою простого русского человека.

Во внутреннем мире крестьянства, составлявшего % его подданных, государь, видимо, искал все те черты, которые ему были с детства по душе и которые он так редко встречал в окружавшей его среде.

Это особенно теплое чувство к простому, просящему русскому народу мне приходилось неоднократно наблюдать во время многочисленных разговоров государя с крестьянами. Оно всегда проявлялось в особой, легко уловимой, задушевной интонации его голоса, в чутком выборе задаваемых вопросов, в высказываниях по окончании разговора, впечатлениях – неизменно доверчивых, всегда добродушно-ласкательных и заботливых. Эта одна из самых главных черт характера государя, почему-то совершенно забытая всеми его биографами, но столь необходимая для единения царя с подданными, замечалась, конечно, не одним мною, но у многих более опытных и недоверчиво настроенных придворных она вызывала к себе порою очень резкое осуждение. Мне самому, крепко связанному всем моим дорогим не с городом, а с деревней, – не менее часто, чем этим людям, приходилось разочаровываться в бескорыстной правдивости и искренности чувствительных излияний нашего русского крестьянства последних годов.

Но все эти довольно горькие разочарования своего опыта я относил лишь к естественным разочарованиям барина-помещика и старался не отождествлять их с отношениями населения русской деревни к своему царю: «Богу да царю неправды не скажешь», вспоминалась мне при этом русская поговорка, сделавшаяся излюбленной благодаря религиозному чувству нашей деревни.

Я убежден, что на такое отношение к нему надеялся и сам государь, и если в некоторых, известных мне единичных случаях и ему не пришлось избежать разочарований, то в неподдельность хороших чувств к своему царю общей массы русского крестьянства он крепко верил и был в этом, конечно, прав. Разнузданность во время смуты, когда его не стало, только резко подтвердила, каким незаменимым правителем и какой крепкой связью являлся для русского народа его царь, с отсутствием которого все в стране рушилось и все отвратительное даже у совестливых стало позволенным.

Эти же крепкую любовь к русскому народу и веру в него сохраняла до конца дней своих государыня. Почти каждое письмо, адресованное ею из сибирского заточения А. А. Вырубовой, об этом свидетельствует с искренностью поражающей, если вдуматься во все то жестокое и несправедливое, что обрушилось на нее с семьею в ее второй родине.

«Боже, как я свою родину люблю, со всеми ее недостатками! – говорится и в ее одном из ее самых последних писем. – Ближе и дороже она мне, чем многое, – ежедневно славлю Творца, что Он оставил нас здесь, а не отослал дальше. Ведь народ, душка, он силен и молод, как воск в руках. Плохие руки схватили – и тьма и анархия царствуют; но грядет царь славен – и спасет, подкрепит, умудрит сокрушаемый, обманутый народ…» 3

Государя императора Николая Александровича, как я уже упомянул, – я знал давно – еще в ту пору, когда он был юным наследником, но знал сначала довольно поверхностно, как всякий гвардейский кавалерийский офицер, воспитанный рядом поколений в монархических традициях; затем встречался с ним уже ближе, в более простой обстановке, как единственный адъютант его брата, и, наконец, став за последние годы его личным флигель-адъютантом, принадлежал его ближайшей свите, узнал его возможно близко не только как императора моей Родины, но и просто как человека.

В другом месте моих записок, где я говорю о моей придворно-военной службе, я уже останавливался не раз на нравственных обликах моего государя и его семьи и подробностях их домашней жизни, какими они мне представлялись, в моих самых искренних о них суждениях. Здесь мне хочется лишь сказать о впечатлениях, вынесенных другими лицами и появившихся столь обильно в печати после революции. Я их прочел почти все, и все они за небольшим исключением (С. С. Ольденбург, П. П. Стремоухова, С. С. Фабрицкого), сознаюсь, меня не удовлетворяли. Суждения в них высказывались людьми или совсем не понимавшими государя, или недостаточно близко с ним соприкасавшимися. Многое там как будто бы похоже на правду, но все же не была сама правда, еще больше было предвзятого, порою даже злобного, основанного лишь на сплетнях и клевете тогдашнего столичного общества в целом его объеме. Именно отсюда начали исходить все те басни, вскоре овладевшие вниманием «интеллигенции» даже отдаленного захолустья и столь облегчившие заговорщикам их переворот. Правда, многие выдумки теперь уже документально отвергнуты, но заблуждения, вызванные ими, еще не исчезли бесследно. К ним слишком привыкли, в особенности за границей, чтобы от них смогли отказаться навсегда, и они могут, как бывало не раз, совершенно незаслуженно перейти и в историю.