Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

О людях этих светских, чиновных, придворных и просто интеллигентных или «передовых» кругов, слагавших тогдашнее общественное мнение и столь горделиво противополагавших себя государю, имеется целая литература. Живы многие из них не только в своих, обличающих друг друга мемуарах, но и в не напечатанных воспоминаниях еще большинства современников. Об этих строгих, но неразборчивых судьях, опасающихся оглянуться на самих себя, вряд ли стоит долго говорить. Впечатление об их тогдашних отношениях к царской семье у меня лично, несмотря на добрые отношения ко мне многих из них, сохранилось самое не лестное. За немногими исключениями они в те годы как-то вдруг стали не похожими на самих себя, у них появилось нездоровое любопытство к разным сплетням, они жадно прислушивались ко всяким небылицам, распространяемым насчет Двора, сами выдумывали новые и им упорно верили и одновременно находили возможность если не раболепствовать, то стараться всеми способами понравиться тем, на кого только что клеветали.

Это последнее особенно бросалось в глаза тем, кто находился в близком окружении царской семьи; оно же было противнее всего сначала императрице, а затем и больше снисходительному государю, и сильнее всего способствовало обособлению их от тогдашнего светского общества и от родственных великокняжеских кругов, что довело эту, в остальном и не столь уж плохую, в общем горделивую и патриотически настроенную среду до такого печального состояния. Каждый историк будет, конечно, судить по-своему. Некоторые будут по-прежнему обвинять во всем поступки самого государя и, в особенности, императрицы. Вероятно, найдется и такой, который скажет, что единственной причиной подобного явления был российский самодержавный строй, только и умевший воспитывать в людях подобное к себе отношение, – и, конечно, ошибется. Причин было бесчисленно много, и причин в большинстве крайне жалких, но именно царский строй – самый действенный и величавый не только в теории, но и на практике – постоянно требовал к себе другого отношения, и вся великая история России была создана не раболепством, сплетнями и легкомыслием, а верными не за страх, а за совесть своему природному Вождю-государю подданными. Что это отношение не было таким даже среди придворного мира, замечали не раз с удивлением и частные иностранцы. Невольно вспоминаются мне по этому поводу слова Клода Фаррера, произнесенные им на одном из публичных докладов в Париже:

«Последнее мое воспоминание о Крыме, – говорит он, – неотвязчиво сохраняется в моей памяти: я снова вижу себя в столовой зале Ливадийского дворца… Сколько раз встречался я там с ближайшим окружением императора, его адъютантами и великими князьями, тесно связанными с императорской семьей! Передо мной – перед иностранцем и посторонним, каким я был, – они говорили о своих самодержцах в таких свободных выражениях, что я, француз, был смущен. Уже тогда приходили мне на память все те выдумки и те неуместные злословия, которыми обменивались между собою – только между собою – французы Версальского двора по отношению к Людовику XVI и Марии-Антуанетте. Эхо этих старых, цареубийственных слов, казалось, повторялось в этой зале Ливадии, и с еще более потрясающей звучностью… Однажды я вошел туда с одним офицером, моим товарищем, постоянно напичканным историей. Он оглянулся вокруг, вздрогнул, передернулся и спросил: «А где же здесь гильотина?!.» Без этой близкой детали аналогия была действительно полная» (далее по тексту неразборчиво)…

В числе многих причин такого отвратительного явления, конечно, было повинно и начало нашего «великого XX века», столь отмеченного как своими излишествами жизни, так и всеобщим забвением самых простых и, казалось бы, самых священных вещей. Только отдельным людям в такие годы упадка даровано счастье не участвовать в общем расслаблении и, несмотря на угрозы насмешки и даже презрения, «не идти в ногу со своим веком». Одним из таких людей являлся постоянно в моих глазах и император Николай Александрович, совершенно своими современниками не понятый, большинством оклеветанный и никем, кроме русской деревни, по своему значению не оцененный.

Знавший довольно хорошо государя великий князь Николай Николаевич в годы еще не начавшийся между ними розни убежденно называл его «необыкновенным человеком». Действительно, выдвинутый не только рождением и своими правами, но и всей историей Родины во главу 175-миллионного народа, поставленный властвовать над шестою частью земного шара, он не мог являться обыденною личностью и в глазах других, оставаясь притом, конечно, таким же простым смертным, как и все остальные. С тем же двойственным сознанием правителя, выдвинутого не собственным желанием, а милостью Бога, и слабого без помощи Бога человека относился к самому себе и сам государь. Сознавать себя иначе он, по своей постоянной вдумчивости и религиозному настроению, не мог, да и его выдающееся положение к тому обязывало, несмотря на всю его изумительную скромность и полное нежелание какого-либо собственного величия.

Поэтому после его глубокой религиозности и покорности воли Божией, а также и его удивительно любовного и доверчивого отношения к бесхитростным простым русским людям являлось постоянное сознание лежащего на нем царского дома и чувства единоличной ответственности перед Богом и историей и всеми подвластными ему людьми. Отсюда главным образом вытекало и его крепкое убеждение в необходимости для православной России самодержавного монарха – природного, надпартийного вождя своей Родины, который не вправе уклоняться от возложенного на него бремени, передавая другим хотя бы часть своих священных прав и обязанностей. Такая передача в его глазах являлась бы лишь источником пагубной борьбы партий, несправедливым возвышением одних в ущерб другим и сводила бы на нет весь смысл его служения.

Все эти главные черты характера государя, в благородстве которого нельзя отказать и которые могли бы быть выражены тремя словами старого, любимого массой народа политического исповедования: «православие, самодержавие и народность», подвергались почти постоянно насмешкам со стороны «передовых» людей того времени, стремившихся к власти.

Его любовь и приверженность к простому, мало просвещенному науками, но верующему и непритязательному народу объяснялась ими лишь как его собственная «удивительная ограниченность», его глубокая религиозность и сознание человеческого несовершенства и бессилия назывались у них, без всякого вдумывания в эти понятия, то «мистицизмом», то фатализмом, то «смешным простонародных суеверием».

Крепкое верование государя в превосходство самодержавного образа правления для России вызывало больше всего злобных осуждений. Это было «позором всей Европы», «пережитком средних веков, даже в Азии давно отброшенном», «упрямством недалекого человека» и «отвратительным нежеланием поступиться своею властью на благо всех». К этим крикам «передовых» людей присоединялось и большинство просто обывателей: «Ну, чего он действительно упрямствует, – говорили они, – дал бы уж им это ответственное министерство и не урезанную конституцию, да и жил бы себе беззаботно царем и еще считался бы самым просвещенным монархом в России…»