Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Таким образом, только лишь после часа дня 1 марта генерал Рузский мог узнать, что мы направляемся к нему из Старой Руссы через Дно в Псков, так как до этого (после Мал. Вишеры) о перемене нашего маршрута никому из высшего военного, да и железнодорожного начальства не сообщалось, а постепенно нами лишь предупреждались станции, находившиеся по движению впереди нашего пути. Наш поезд прибыл в Псков лишь около 8 часов вечера 1 марта. Следовательно, целый день и целую ночь 28 февраля и целый день 1 марта приблизительно 250-300-верстный путь от Пскова на Петроград был совершенно свободен для отряда исключительно важного назначения, и императорский поезд никоим образом не мог его задержать, как не мог задержать и впоследствии, оставаясь все время на Псковском вокзале и свободно пропуская самые обычные пассажирские поезда…

Еще более становится непонятным, каким образом взбунтовавшийся ничтожный гарнизон в Луге (какие-то незначительные автомобильные части) мог сделать «невозможным направление царского поезда на север» и «осложнить продвижение в том же направлении эшелонов, высланных по приказанию государя с фронта на усмирение бунтовщиков».

Ведь именно эти надежные отряды с войсками значительной силы и были направлены в окрестности Царского Села, чтобы устранять подобные препятствия, а не для простой прогулки в Петроград. На эти же отряды, конечно, ложилась и обязанность в случае необходимости открывать путь и для императорского поезда. Если даже один из эшелонов, подошедший без особой предосторожности к Луге, как рассказывали, и был там окружен и обезоружен мятежниками, то существовали еще и остальные эшелоны, следовавшие в самом близком расстоянии один за другим и, конечно, могшие без особого затруднения сломить сопротивление небольшой кучки забывших свой долг «товарищей».

Сообщение Родзянки о том, что этот, окруженный, эшелон якобы взбунтовался и перешел на сторону мятежников, было, по словам самого Рузского, не верно. Он говорил, что «он имел точные сведения, что этот эшелон в Луге не взбунтовался».

Генерал Рузский также говорил, что «гарнизон в Луге был невелик и не содержал боеспособных элементов и что с ним легко можно было справиться», но надежда, что благодаря манифесту об ответственном министерстве (еще даже не объявленном) возможно будет мирным путем прекратить беспорядки, не доводя до столкновения между частями армии, и привела Рузского, а по его совету якобы и государя, к решению вернуть эшелоны обратно в Двинский район. Это же решение одобряли и советовали из Ставки. Решение действительно роковое, а надежда слишком уж наивная – в какой стране и когда во время таких беспорядков и мятежей ответственное министерство, само по себе, без содействия военной силы, водворяло порядок, спасало страну и династию и обеспечивало победу?!! Если бы русская Государственная Дума действительно являла собою глубокую думу русского народа, а вновь назначенный и ответственный перед нею «премьер» Родзянко был действительно государственным человеком, он должен был бы умолять не о задержании вышедших с фронта войск, а наоборот, настаивать перед Рузским и Алексеевым об усиленной и скорейшей их посылке в столицу. Ведь лишь в этих войсках заключалась возможность спасения Родины! Но Родзянко владел уже 3-й день страх улиц, тогда как Рузский продолжал пользоваться значением и спокойствием в Пскове. Каким образом он – умудренный житейским опытом старик – мог вообразить, что петроградские фабричные и запасные вышли на улицу, стали убивать офицеров и городовых, грабить лавки, стрелять в войска и выпускать из тюрем преступников лишь для того только, чтобы добиться им малопонятного ответственного министерства, а не для более им близких и заманчивых целей! Да к тому же сама бушевавшая в Петрограде «многотысячная» толпа была невелика. По словам ее главных вожаков, она в первые дни не превышала 5000 человек, и прибытие с фронта 2–3 надежных полков с энергичными командирами (многие уверяли впоследствии, что и «одного крепкого батальона было бы достаточно») помогло бы быстро справиться с петербургским уличным бунтом и тем спасло бы все, и миллионы загубленных впоследствии человеческих жизней, и династию, и победу, и честь, достоинство и процветание Родины. Но единственным человеком из всего высшего командования, правильно и твердо оценивавшим обстановку, был только сам государь, отдавший своевременно и необходимые приказания. Даже ярые враги его – большевики, отдают ему в этом отношении должное и признают, что «только шаг, сделанный самим царем – разгром революционного Петрограда, мог бы спасти положение монархии». Верховный главнокомандующий в лице русского императора, беспредельно любившего свою Родину, безусловно, оказался на высоте своего положения. На этой высоте не оказались лишь его непосредственные помощники и исполнители его повелений. Их отношение к событиям и вызвало горькую и нелестную оценку государя, занесенную им в свой дневник от 2 марта. Оно же сильнее всего и повлияло на его решение отречься…

Но вернусь наконец к продолжению моего рассказа.

После завтрака (2 марта), к которому никто из посторонних в императорский поезд приглашен не был, распространился слух, что вместо Родзянки к нам для каких-то переговоров выезжают члены Думы Шульгин и Гучков, но прибудут в Псков только вечером.

В этот же день, 2 марта, утром генерал Клембовский из Ставки по прямому проводу передал нам, что конвой Его Величества в полном составе прибыл в Государственную Думу и через своих депутатов просил разрешения арестовать тех офицеров, которые отказались принять участие в восстании.

Помню, что известие это меня и других взволновало необычайно; я не разбирался тогда в возможностях этой поголовной измены и сильно негодовал на конвойцев за их поведение, хотя я должен был бы и тогда сознавать, что в своем «полном составе» конвой никоим образом не мог появиться в Думе: 2 сотни его находились в то время в Могилеве, сотня или полторы в Царском Селе, и, кажется, полсотня несла службу в Киеве при вдовствующей государыне императрице. В Петрограде могла находиться (и находилась там в действительности) лишь оставшаяся там небольшая команда, из коих было много вольнонаемных мастеровых да разные нестроевые.

Но такова уж сила лживого известия, переданного в мятущееся время, – ему верят порою вопреки полной очевидности.

Поверил ему, вероятно, не менее убежденно и сам генерал Клембовский, получив это тяжелое известие из Петрограда и передавая его столь предупредительно нам из того самого Могилева, где, как он отлично знал и сам, продолжала находиться почти половина конвоя… Поверили этому, как ни странно, тогда и мы, свита государя.