Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Но через несколько недель после этих убежденных слов я увидал, что и Керенского уже не было на сцене тогдашней русской жизни…

Вспоминаю тот день, когда я узнал об его «исчезновении».

Это было пасмурным утром, кажется, 1 ноября. Я зачем-то пришел в помещение полевого телеграфа, находившегося в нижнем этаже штаба. Меня всегда охватывало какое-то особенно неприятное чувство, когда я там находился… Полумрак громадной комнаты, запах машинного масла, звуки бесчисленных телеграфных аппаратов, шуршание лент, изредка заглушенный шепот склоненных над столами людей, меня и на этот раз наполнили странным впечатлением какой-то таинственной фабрики, где человеческое слово, стекаясь отовсюду, перерабатывается уже в видимую форму картины, всегда зловещей в тогдашние дни.

В почти всегда свободной от посторонних посетителей и тщательно от них оберегаемой комнате на этот раз было довольно много лишнего народа. Я заметил даже нескольких неопределенных штатских, чего никогда ранее не допускалось, и оживленную группку офицеров, столпившихся у отдаленного от входа аппарата.

Я подошел к ним. Это были в большинстве офицеры казачьих частей, переговаривавшиеся по прямому проводу с какими-то своими штабами на фронте и союзом казачьих войск в Петрограде. Вопрос, видимо, шел уже об оставлении ими фронта и возвращении на родину.

Я уловил только последние диктуемые кем-то слова:

– Так и передайте, что казакам больше ничего не остается делать. Пусть собираются в возможно большие пакеты и направляются домой, а там видно будет…

– Господа! – перебил кто-то из другой группы офицеров генерального штаба, стоявшей рядом у соседнего аппарата. – А какой же ответ дать Краснову в Гатчину? Вот и сейчас он в двадцатый раз спрашивает, когда к нему подойдут подкрепления и где они находятся. Говорит, что если наша пехота не подойдет, то его дело проиграно окончательно.

– А что мы сами знаем? – ответил чей-то голос. – Передайте ему, что подкрепления если посланы с фронта, то, вероятно, должны подойти скоро, а когда и где они находятся, разве мы можем отсюда знать?!. Ему там с главковерхом виднее… Пусть обращается к Керенскому, чтобы тот поторопил, – ведь и тот находится с ним в Гатчине!

– Да, самое лучшее, – перебил кто-то, – давайте вызовем самого Керенского к аппарату, посмотрим, что он скажет и какие отдаст распоряжения.

Аппарат застучал. Через несколько минут на ленте появился ответ: «Хорошо, сейчас пойду наверх и постараюсь его вызвать».

«Не хотел бы я быть теперь на месте Краснова», – подумал я, отойдя от аппарата и направляясь к выходу.

Раскатистый смех и громкие возгласы, перемешанные с безобидными ругательствами, заставили меня приостановиться.

– Господа! – весело кричал, держа ленту в руках, какой-то офицер. – Вот вы хотели вызвать Керенского, а Керенский исчез!

– Как исчез?!

– Да так, сейчас передали из Гатчины, что его искали и в его комнате, и во всем дворце и не нашли. Был только что тут и исчез… исчез весь без остатка… Сгинул в ад… 75

– Туда ему с.с. и дорога! – крикнул кто-то. – Никто не пожалеет… вот то фигляр, – и новый дружный смех покрыл этот возглас.

На меня и этот случай не произвел тогда никакого впечатления. После отречения государя я уже ничему не удивлялся, и мне было почти безразлично все то, что совершалось вокруг. Впоследствии я так же равнодушно узнал, что бегство Керенского сказалось и на мне лично потерей всех моих коллекций, а главное, моих исторических документов XVI и XVII веков, которыми я очень дорожил и которые оставались в моей казенной квартире в Гатчинском дворце.

Оказалось, что Керенский, находясь в Гатчине, брал по обыкновению своим местопребыванием дворец и занял помещение, приходившееся по соседству с моими комнатами.

Искавшая его повсюду толпа матросов и красноармейцев ворвалась и в мою квартиру, перевернула все вверх дном и разграбила все до мелочей, не оставив ничего в целости. Говорили потом, что тогдашнее «дворцово-музейное» начальство даже сняло фотографию с разгрома моей квартиры, настолько он был показателен, но этой фотографии мне, к сожалению, не пришлось видеть…

Вспоминая об этом смехе, сопровождавшем заслуженно конец военной деятельности Керенского, я вспоминаю невольно, каким чувством не то обиды, не то оскорбления сказалось на мне появление этого революционного деятеля во главе русской – «моей» – армии. Мне помнится почему-то живо и день, когда он прибыл в Могилев уже в этой новой роли. Я с утра волновался и нарочно ушел в лес, чтобы не видеть его торжественного приема в Ставке…

Был один из тех тихих, сверкающих яркими красками и солнцем осенний дней с медленно проносящимися в бодрящем воздухе паутинками, с прозрачными, но резко очерченными далями – один из тех дней, которые я особенно любил и которые меня всегда наполняли чувством внутреннего мира и какой-то спокойной радости.

И на этот раз я шел по своей любимой тропинке вдоль опушки леса, по которой мы когда-то гуляли с государем, уже охваченный этими настроениями…

Могилев оставался далеко позади, и ни один звук не доходил оттуда… Птиц тоже не было слышно… Полная тишина обступала меня со всех сторон, но и она была «красива»…

Несмотря на безмолвие, в ней чувствовалась всюду жизнь, та величавая жизнь, над которой уже не хочется ни задумываться, ни волноваться, а только вбирать в себя очарование и радоваться, что существуешь одновременно с нею… и вдруг вся красота этого гимна без слов пропала – отдаленные звуки военного оркестра, смешанные с людскими голосами, неожиданно донеслись со стороны вокзала и пробудили к действительности… Я невольно прислушался. Играли «встречу», а затем и марш, под звуки которого так часто проходили русские войска на смотре перед своим императором.

«Встречают Керенского, – пронеслось у меня в голове. – Это, наверное, почетный караул сейчас проходит перед своим новым вождем – адвокатом… Он их благодарит… Ему так же громко отвечают русские солдаты и так же почтительно салютуют русские офицеры. Перед ним, быть может, склоняется еще наше старое, славное, а не новое, красное знамя…»

Горечь сравнения была слишком тяжела. Никогда действительность не казалась мне столь кощунственно ужасной и такой жестоко мелкой, как в эти мгновения прерванного общения с жизнью природы.

«Государь! Государь! Зачем ты ушел! Что ты сделал! Что за люди заменяют тебя теперь!!!»

Можно было еще хоть изредка негодовать, приходить в отчаяние, но удивляться уже было нечему. Не удивлялся я в эти месяцы и неожиданному объявлению кем-то России республикой.

Помню только, как кто-то, читавший в нашем отделении за своим столом газету, вдруг рассмеялся и сказал: