Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Но терпеть приходилось долго, да и продолжать вести какую-либо войну с офицерами, у которых «раздраженный народ» отнимал оружие, было, конечно, немыслимо.

Правда, мудрое начальство Временного правительства, делая уступку военному времени, стало вскоре выдавать офицерам письменное разрешение на право ношения оружия, но одновременно с этим каждому являвшемуся в штаб Петроградского округа за таким разрешением, чтобы ехать затем на фронт, не только вменялось в обязанность, но и строго приказывалось развозить по своим частям большие пакеты прокламаций и листовок, раздававшихся за соседним столом вновь явленным военным начальством в лице курсисток и личностей самого неопределенного вида.

Один клочок бумажки, восстанавливавший унизительным способом самое естественное право защитника Родины на оружие, сразу же уничтожался громкими фразами целой кипы бумаг, низводивших офицера на степень опаснейшего преступника, подлежавшего неустанному надзору со стороны подчиненных солдат.

3 июля, в день своих именин, я выехал из Ставки на несколько дней в свою деревню. Подъезжая к Петербургу, я услышал беспорядочную перестрелку.

– Из-за чего опять стреляют? – спросили некоторые пассажиры кондуктора.

– А кто их знает, – отвечал он апатично. – Каждый день палят, сегодня будто посильнее… Ума-то ведь нынче ни у кого нет.

В Петербурге на почти пустынных улицах мне попался испуганный извозчик, нахлестывавший с ожесточением свою лошадку. Мне с трудом удалось его остановить и упросить отвезти меня на Николаевский вокзал.

– Хорошо, что по пути на мою фатеру, барин, – говорил он, – а то ни за что б тебя не взял. Садись скорее, ишь страхи какие – большевики ныне чуть не с полночи выступили, все разнести хотят… палят во все стороны, куда ни попало – видишь, весь народ по домам попрятался.

Действительно, улицы точно вымерли. Все магазины и лавки на Загородном проспекте, Владимирской улице и Невском были закрыты, ворота в домах также.

Это было первое известное выступление большевиков, случайным свидетелем которого мне пришлось тогда быть. Строго говоря, какое это было «выступление»? Это была просто неизбежная дележка добычи, захваченной совместными действиями обоих союзников по бунту в февральские и мартовские дни.

В деревне, куда я приехал, мне сказал мой лесник – бедный, но толковый крестьянин: «Я так думаю, барин, – что это хорошо, пущай их побольше между собою дерутся – все меньше этой сволочи останется – плакать не будем».

В ноябрьские дни моим соседом по комнате оказался генерал Бонч-Бруевич, бывший начальник штаба генерала Рузского, появившийся по какому-то случаю в Ставке и занявший большую комнату, где прежде помещались приезжавшие на очередное дежурство в Могилев великий князь Дмитрий Павлович и князь Игорь Константинович.

Бонч-Бруевич, кажется, в ноябрьские дни исполнял должность коменданта Ставки, завел у себя телефон и не давал мне спать своими постоянными ночными переговорами. Я с ним не обмолвился ни одним словом, хотя его знал по прежней его службе, да, впрочем, и видел его лишь издали.

Вспоминаю один характерный его разговор по телефону, который мне однажды ночью, невольно пришлось услышать через тонкую перегородку, отделявшую наши комнаты. «Вы знаете, – говорил кому-то Бонч-Бруевич, – мне сейчас передали по телефону, что к Могилеву подходит поезд, в котором едет большая команда большевиков. Большевики эти, надо предполагать (?), нам враждебны и едут вряд ли с хорошими намерениями…» Не правда ли? – (Странный вопрос, уже после большевистского восстания, – подумал я.) – Ну так вот – постарайтесь осторожно принять меры, чтобы их каким-либо способом обезвредить, а нас обезопасить. Но действуйте обдуманно, мягко, чтобы не вызвать излишнего возбуждения и у здешних…»

Большевистский переворот, как я уже сказал, на меня лично не произвел решительно никакого впечатления. Не было уже давно ничего нового, что могло бы меня поразить – в моем притупившемся сознании.

Да «переворота» по внешности, собственно говоря, и не было: октябрьские дни ничем не отличались от мартовских и последовавших за ними.

Мартовские дни для меня были даже намного ужаснее. Продолжая с какой-то болезненностью по возможности сторониться от людей и слухов, я не знал точно, что делается вне моей комнаты и вне моего леса, где я проводил все свободное от службы время. Я чувствовал только, что продолжает совершаться что-то отвратительное и ужасное, а было ли это совершавшееся более или менее ужасным, для меня было уже почти все равно.

Лишь один случай вывел меня опять, и то ненадолго, из безразличного состояния.

Это было во время моего ночного дежурства по генерал-квартирмейстерской части, которое я, окончивший в свое время военную академию, нес наравне с остальными офицерами генерального штаба.

Я пришел поздно ночью в дежурную комнату штаба, где на столе находились уже обычные вечерние сводки, поступавшие постепенно из действующих армий, и которые я как дежурный штаб-офицер должен был предварительно разобрать для утреннего доклада генералу-квартирмейстеру. Донесений от некоторых армий еще не поступало, и в ожидании, пока их принесут с телеграфа, я стал ходить взад и вперед по комнате, стараясь хоть движением и внешними впечатлениями прогнать свои назойливые, безотрадные мысли. Довольно длинная, скомканная в путаный клубок и брошенная кем-то под стол телеграфная лента привлекла мое внимание. Я поднял ее, расправил и начал читать. Первые же ее слова меня поразили настолько, что я все их почти точно запомнил до сих пор. «Спасите нас скорее, – стояло там, – я, телеграфист, и двое юнкеров, мы заперлись в помещении телеграфа в Кремле… все остальные перебиты… мы окружены большевиками… Один снаряд уже разорвался в нашей комнате… Патронов у юнкеров нет… К нам сейчас ворвутся… Спасите… Спасите…» 80

Потом шло длинное пустое место. «Сейчас один юнкер убит, нас только двое», – еще очень длинный пробел, изредка прерываемый повторением все одной какой-то буквы, и в конце ленты лишь слова: «И этот юнкер… Помогите…»

Телеграмма была, видимо, из Москвы, из Кремля, числа, подписи, адреса не было. Какими судьбами попала она сюда, в Могилев? В эту комнату? Кто бросил ее под стол?

Кто были эти удивительные люди долга, телеграфист и двое юнкеров, не хотевшие сдаваться и обращавшиеся за помощью в необъятное пространство их родной России? И чем ответила им моя тогдашняя Родина? Чем им могу теперь ответить я?

Я взял себе этот небрежно брошенный, смятый, со следами от наступившего грязного сапога документ человеческих страданий и, наверное, разбитых надежд, привез с собою в деревню и долго хранил его вместе со своими дорогими по памяти вещами и родовыми бумагами, потом погибшими.