Анатолий Мордвинов - Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 2

Эти неизвестные юноши, положившие свою молодую жизнь за Родину в один из ее наиболее черных дней, тоже принадлежали к моему русскому роду и были мне более чем родными… я ими гордился.

Но ведь и кто начал их убивать, были тоже русские?

Этот вопрос я решал тогда возмущенно и просто.

Для меня те были уже давно не русские. Это были лишь жалкие люди без роду и племени… Родины у них не было, и они ее не желали.

Не научившись любить Россию, они воображали, что могут любить весь мир!

Таково было первое донесение с впервые тогда образовавшегося «внутреннего» фронта, так случайно достигшее до меня в Ставке и которое меня сильно взволновало. Последующие известия, доходившие оттуда, вплоть до сегодняшнего дня, повторяли разными словами то же самое, что и эта памятная мне телеграмма. То же неравное соотношение сил, та же неравная борьба людей чести и долга, те же тщетные мольбы о помощи в равнодушном пространстве уже не только России, но и всего земного мира…

Жизнь, жизнь, сколько прекрасного и сколько подлого наполняет тебя в одно и то же время!!!

В один вечер, во второй половине ноября (кажется, 17-го по старому стилю), когда я пришел в свой служебный угол, находившийся в неимоверно грязной комнате наверху штаба, не помню, кто-то из штабных офицеров подошел ко мне и таинственно предупредил:

– Завтра рано утром будет подан поезд. Духонин, часть штаба и все иностранцы решили покинуть потихоньку Ставку. Вы едете также с нами. Думаем направиться в Киев, если туда пустят… Никому пока не говорите об этом и завтра около 8 часов утра отправляйтесь на вокзал и, пожалуйста, распределите в поезде по отведенным вагонам весь состав миссий…

Такое намерение меня тоже не удивило. Действительно, было давно пора что-нибудь предпринять, а не сидеть в Могилеве и спокойно ждать неудержимо развивавшихся событий.

Большевики уже давно господствовали в Петрограде, не встречая ни с чьей стороны сопротивления, и давно грозились стереть с лица земли контрреволюционную Ставку, не желавшую заключать, по их требованию, сепаратного мира и немедленно выслать парламентеров…

Все чаще и настойчивее приходили сведения об организуемом большевиками с большими силами похода на Могилев, защищаемый лишь небольшим ударным отрядом да очень ненадежными «георгиевцами».

Сам город также давно находился почти весь в руках могилевского совета рабочих и солдатских депутатов, где некий Гольдман играл выдающуюся роль… Помещение этого совдепа было близко от штаба, и с его балкона уже с начала лета свешивался на главную улицу громадный плакат: «Вся власть советам!»

Значение начальника штаба Духонина, заменявшего исчезнувшего верховного главнокомандующего Керенского, также давно сводилось к нулю, и он сам зависел от непрестанных собраний писарей и различных команд штаба.

В конце концов Ленин и Крыленко смехотворной телеграммой даже уведомили Духонина об его смещении, но он, конечно, оставался на своем посту 81.

Все же существование беспомощной Ставки явно близилось к концу, все мы были под подозрением, вероятно, в особенности я, так как заведовавший иностранными миссиями наш бывший военный агент в Берлине полковник Базаров, близко соприкасавшийся с писарскими командами штаба и исполнявший среди них какую-то выборную должность, неоднократно доброжелательно предупреждал, что на меня «как на явного приверженца старого режима» особенно точат зубы. Я это чувствовал и сам по тем красноречивым взглядам, которые на меня исподлобья бросало большинство писарей штаба, и в особенности по злобному, весьма недвусмысленному поведению одного матроса, вестового какого-то адмирала, прибывшего еще летом представителем морского ведомства в Ставку и поселившегося в одной из комнат гостиницы, где я жил.

Этот адмирал являлся в те дни своеобразной известностью.

Он был тот, кого революционный Балтийский флот, зверски перебивший своих офицеров, даже частью их сжегший в машинных котлах, выбрал единогласно своим главным начальником. Как я узнал впоследствии, он назывался почему-то «чухонским адмиралом» Максимовым и, как говорят, плохо знал по-русски.

Но его невидная внешность, молчаливость, приниженность, даже какая-то забитость совсем не соответствовали тому облику крикливого революционного вождя, овладевшего доверием взбунтовавшихся матросов, каким можно было бы его себе представить.

Он по целым дням сидел у себя в комнате, нигде не показывался и так же незаметно исчез в один день, как незаметно и появился. С ним исчез и его матрос, бывший непременным посетителем могилевского совдепа и игравший роль наблюдателя и доносителя.

– Уезжайте вы поскорее из Ставки куда угодно, лучше всего за границу, – продолжал настойчиво советовать мне Базаров, – а то будет поздно.

Но как уехать за границу, когда государь с семьей оставался еще в России, еще шла война, и он сам призывал на время ее повиноваться Временному правительству.

Правда, я это правительство презирал, как только мог, и повиноваться ему я был не в силах. Я не подписал ему и присяжного листа, как это тогда требовалось от всех в Могилеве.

Эта присяга была назначена в Ставке по требованию Временного правительства на следующий же день по отъезде государя и происходила на площади около губернаторского дома. К присяге приводил протоиерей московского Успенского собора, прибывший еще до отречения Его Величества в Могилев с чудотворной иконой Владимирской Божьей Матери.

Кроме офицеров гарнизона и Ставки и всех нижних чинов, присягали находившиеся в то время в Ставке и великие князья: Александр Михайлович, Сергей Михайлович, Борис Владимирович и принц Александр Петрович Ольденбургский. Великий князь Николай Николаевич, прибывший в Ставку через два-три дня, приносил присягу, кажется, в своем поезде, откуда он не выходил, уехав через несколько часов обратно, получив письмо от князя Львова, отказывавшего в его утверждении Временным правительством в должности верховного главнокомандующего.

Это кощунственное распоряжение о присяге поразило меня своим кричащим несоответствием с событиями последних дней – люди, только что с такой преступной легкостью нарушившие присягу, требовали ее теперь себе от других!!!

Только страх и неуважение к народу заставляли их прибегнуть к этому «отжившему» в их глазах и «совершенно не действительному и не священному средству».

Невольно вспоминаются при этом слова архиепископа Гурия, сказанные перед присягой дворянам, собравшимся на наши губернские дворянские выборы.

«Вы приносите теперь торжественную присягу, – говорил он, – перед крестом и Евангелием… Всемогущий и Всезнающий Бог, конечно, не нуждается в вашей клятве. Ему известны и ваши потаенные мысли, и ваши намерения. Присяга нужна не для Него, а для окружающих вас людей, на служение которым вы будете выбирать из своей среды им начальников. Ваша присяга придает в глазах этих людей особую ценность выбранным вами людям. Они будут чувствовать, что вы выбрали действительно по совести, лучших людей из своей среды».