Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга вторая. Вошедший сам

А что в это время происходило в оставленной Краснощёковым Чите?

Пётр Незнамов свидетельствует:

«В 1922 году вышел седьмой номер „Творчества“, и после этого началась неодолимая тяга в Москву. Всем хотелось видеть Маяковского. Раньше всех уехал Асеев».

Сам Николай Асеев потом написал:

«В двадцать втором году мы встретились, как будто и не разлучались: всё было общее – взгляды, вкусы, симпатии, антипатии. Маяковский хлопотал обо мне, устраивая мне жильё, работу; выводил меня в свет, заботливо обсказывая ещё не знакомой со мной аудитории, кто и что я. Закипела работа по изданиям, по писанию агитационных стихов, плакатов, государственных реклам».

С 10 по 20 мая 1922 года в итальянском городе Генуе проходила международная конференция, рассматривавшая экономические вопросы.

Поскольку глава большевиков поддержал поэта-футури-ста, то и поэт-футурист в знак благодарности должен был поддержать большевистскую партию. И не только в таком мелком житейском деле, как борьба с бюрократизмом, но и в делах международных.

Сам ли Маяковский к этому пришёл, или кто-то (Осип Брик, например) ему настоятельно порекомендовал, доподлинно неизвестно. Но существует бесспорный факт: 12 апреля газета «Известия ВЦИК» опубликовала стихотворение «Моя речь на Генуэзской конференции», которое начиналось весьма жёстко (типично по-маяковски):

Все претензии мировой общественности к советской России Маяковский решительно отвергал, а во всех бедах, обрушившихся на страну Советов, обвинял страны Антанты:

Поэт наверняка ждал каких-то одобрительных слов от Ульянова-Ленина. Но никакого отклика не последовало.

В ходе конференции в небольшом итальянском городке Рапалло представители Германии и РСФСР заключили (16 апреля) Рапалльский договор, который положил начало дипломатическим отношениям страны Советов с остальным миром.

Сергею Есенину это было очень кстати, так как ещё 3 апреля Комиссия по рассмотрению заграничных командировок разрешила ему съездить в Германию на три месяца, а 21 апреля Наркомпрос выписал ему соответствующий мандат.

А Нестор Махно бежал из румынского концлагеря, и 22 апреля бывший атаман был уже в Варшаве.

Марина Цветаева тоже собралась уезжать – во Францию. 28 апреля на московской улице Кузнецкий мост она неожиданно встретилась с Владимиром Маяковским. Дочь поэтессы, Ариадна Сергеевна Эфрон, потом писала:

«Встреча эта, судя по записи в тетради, произошла в один из канунных дней Марининого отъезда, ранним утром, на пустынной ещё московской улице. Маяковский окликнул Марину, спросил, как дела. Она сказала, что уезжает к мужу, спросила: что передать загранице?

– Что правда – здесь, – ответил он, усмехнувшись, пожал Марине руку и зашагал дальше.

А она смотрела ему вслед и думала, что оглянись он, крикни: «Да полно вам, Марина, бросьте, не уезжайте!» – она осталась бы и, как зачарованная, зашагала бы за ним, с ним».

К той же весне относятся и воспоминания Николая Асеева:

«Однажды я поспорил с Лилей Юрьевной относительно каких-то стихов, которые мне нравились, а ей нет. Спор был горячий. Маяковский не принимал участия, но приглядывался и прислушивался из другой комнаты. Потом мы пошли с ним вместе по Мясницкой. Маяковский молчал, помахивая палкой.

– Колядка! Никогда не противоречьте Лилечке, она всегда нрава!

– Как это «всегда права»? А если я чувствую свою правоту?

– Не можете вы чувствовать своей правоты: она у неё сильнее!

– Так что же вы скажете, что, если Лилечка станет утверждать, что шкаф стоит на потолке, я тоже должен соглашаться вопреки очевидности?

– Да, да! Если Лилечка говорит, что на потолке, значит, он действительно на потолке.

– Ну, знаете ли, это уж рабство!

Маяковский молчит некоторое время, а потом говорит:

– Ваш маленький личный опыт утверждает, что шкаф стоит на полу. А жильцы нижней квартиры? Не говоря уж об антиподах !»

1 мая 1922 года Водопьяный переулок посетил нарком по просвещению Луначарский. Газета «Дальневосточный телеграф» опубликовала статью Николая Асеева «Вести из Москвы», в которой говорилось:

« Вчера у Л<���риков> был «торжественный приём» наркома. Были Рощин, Хлебников, Пастернак, Кручёных, Каменский, Рита Райт, Кушнер и весь Комфут. Нападали на Луначарского все, он только откусывался. Спор шёл в плоскости теперешней работы футуристов: современное, дескать, забивает «вечное». Этим «вечным» заторкали Анатолия Васильевича все. В конце спора Луначарский признал, что «в этой комнате сейчас собрано всё наиболее яркое и певучее нашего поколения»».

Обратим внимание, что на этом семейном (весьма интимном) мероприятии, на котором присутствовали только самые близкие Маяковскому люди, опять находился Рощин. И назван он самым первым из гостей! А ведь это был тот самый Иуда Соломонович Рощин-Гроссман, идеолог анархизама и завсегдатай «Кафе поэтов», служивший потом в штабе злейшего врага большевиков Нестора Махно. Стало быть, Маяковский продолжал относиться к анархистам, как к своим, а батькой Махно, воспетым в поэме «150 000 000», поэт, несомненно, продолжал восхищаться.

Луначарский не мог не знать, откуда приехал в Москву Рощин– Гроссман, и чем он занимался в Гуляйполе, но всё же назвал собравшихся в Водопьяном переулке «яркой и певучей» частью «нашего поколения ». Неужели большевистский нарком тоже разделял анархистские взгляды Нестора Ивановича?

Впрочем, до взглядов ли было тогда? Уж слишком тяжёлые установились времена. В связи с неурожаем деньги в стране обесценились ещё больше – с октября 1921 года по май 1922-го цены выросли в пятьдесят раз. В Поволжье продолжал свирепствовать жуткий голод. Об этом надрывно кричал плакат Госполитпросвета (художник Черемных, стихи Маяковского):

Как видим, Маяковский тоже призывал отнять у церквей их «драгоценности».

Но были в стране и другие взгляды на то, как преодолеть гиперинфляцию. Например, у экономиста Леонида Наумовича Юровского, которого нарком финансов Сокольников пригласил работать в своё ведомство. Юровский считал, что введение новых денег – червонцев – способно исправить положение и приступил к разработке проекта выпуска новых банкнотов.