Эдуард Филатьев - Главная тайна горлана-главаря. Книга вторая. Вошедший сам

Рабочие и служащие петроградской типографии «Копейка» отправили юбиляру поздравление, сплошь состоявшее из восклицаний:

«Слава певцу «Буревестника»!

Слава творцу песни о Соколе!..

Многие лета лучшему из лучших! Слава товарищу Максиму Горькому!»

Представители литературы и искусства Москвы, собравшиеся во Дворце Искусств (учреждённом при Наркомпросе в начале 1919 года), послали в Петроград телеграмму:

«Дворец Искусств, собирающий под своей кровлей бодрое творчество России, в пятидесятую годовщину большой жизни шлёт задушевные свои приветствия учителю и товарищу, убеждающему нас верить в жизнь. Вашей верой в человека будет жить дело грядущего».

Далее следовали подписи Сергея Есенина, Сергея Конёнкова, Виктора Хлебникова, Андрея Белого, Анатолия Луначарского, Эсфири Шуб, Константина Бальмонта, Георгия Якулова, Владимира Дурова и многих, многих других.

Подписи Маяковского под телеграммой не было. И быть не могло. Не случайно о Маяковском той поры Роман Якобсон написал:

«Я не знаю ни одного человека, о котором он бы говорил более враждебно, чем о Горьком».

Не с лёгкой ли руки Маяковского Дворец Искусств, который создавал и которым заведовал поэт и писатель Иван Сергеевич Рукавишников (он и предложил послать телеграмму Горькому), начали за глаза называть «дворцом паскудств»?

Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус тоже не слишком жаловали «буревестника революции». Гиппиус писала:

«… с Горьким мы не сходились никогда, странная чуждость разделяла нас… Впрочем, окружение Горького, постоянная толпа ничтожных и корыстных льстецов, которых он около себя терпел, отталкивала от него очень многих.

Эти льстецы обыкновенно даже не партийные люди; это просто литературные паразиты. Подобный "двор " – не редкость у русского писателя-самородка, имеющего громкий успех, если писатель притом слабохарактерен, некультурен и наивно-тщеславен».

Илья Эренбург в ту пору знаменитым ещё не был и льстить никому тоже не собирался. В марте 1919 года он опубликовал стихотворение, в котором были строки:

Какую именно «новую правду » пытался «высекать» Илья Эренбург (и из чьей груди?), сказать трудно. А вот на груди Нестора Махно появилась награда – 27 марта 1919 года за замедление наступавшей на Москву Белой армии большевики наградили его орденом Красного Знамени.

Что же касается Маяковского, продолжавшего считать себя поэтом-самородком, то 1 апреля он вновь принялся расхваливать себя – газета «Искусство», выходившая в Наркомпросе, опубликовала его стихотворение, которое (уже своим названием) предупреждало читателей о том, что по Москве начали шагать коммунисты-футуристы, пообещавшие победить злое старичьё («Мы идём»):

В стихах также заявлялось (в свойственной Маяковскому грубоватой форме), что этот злобный «рёв» комфутам не страшен:

Корней Чуковский, как бы тоже вспомив о жестокостях иудейского правителя, 2 апреля 1919 года записал в дневнике слова Горького о тех, кто управлял Россией:

«"А они опять арестовывают! " О большевиках он всегда говорит: „они“! Ни разу не сказал „мы“. Всегда говорит о них, как о врагах».

А большевики, в самом деле, аресты совершать продолжали. Ещё 22 февраля «Известия ВЦИК» с укоризной заявили, что «в Генеральном Морском штабе не произведено ни одного ареста шпионов». И аресты тотчас же были произведены. А 9 апреля Верховный трибунал приступил к слушанию «Дела Морского Генерального штаба». Председатель трибунала Николай Васильевич Крыленко заявил, что он исходит «из интересов государства, поэтому ни один из обвиняемых из зала суда свободным выйти не сможет». Вердикт ревтрибунала был суров: троих подсудимых расстрелять, двоих отправить в концентрационный лагерь, ещё двоих заключить на пять лет в тюрьму.

В 1919 году за контакты с партией анархистов был арестован и какое-то время провёл в заключении поэт Вадим Шершеневич, ещё недавно примыкавший к футуристам, а затем ставший имажинистом.

Примерно в это же время у Бальмонта на одном из публичных выступлений спросили, почему он перестал издавать свои произведения, он ответил:

«– Не хочу… Не могу печатать у тех, у кого руки в крови».

Есть свидетельство, что в ЧК этого поэта считали «враждебным» революции. Кто-то даже предложил расстрелять Бальмонта как «врага большевиков». Однако отправить его на тот свет не удалось – при голосовании «расстрельных» голосов не хватило.

А вот бывший московский губернатор Владимир Фёдорович Джунковский за участие в подавлении революции 1905–1907 годов был признан опасным для советской власти и приговорён к пяти годам заключения в концентрационном лагере. До окончания гражданской войны. Без применения амнистии. И это несмотря на то, что двое бывших политкаторжан за него заступились.

Большевик Александр Краснощёков после свержения советской власти на Дальнем Востоке начал пробираться из Сибири в Москву к своим идейным соратникам. В мае 1919 года при переходе линии фронта у Самары он был схвачен белогвардейцами и посажен в колчаковский «поезд смерти», который двинулся на восток. В дороге у голодавших арестантов началась цинга. А у Краснощёкова ещё возникла гангрена пальцев ног. Никаких лекарств в «поезде смерти », конечно же, не было, и болезнь лечили кипятком. Когда поезд добрался до Иркутска, всех оставшихся в живых узников перевели в местную тюрьму, где Краснощёкова в очередной раз приговорили к расстрелу.

Жена Краснощёкова, Гертруда Тобинсон, вместе с детьми возвратилась в Японию, а оттуда – в Соединённые Штаты. Там в газетах ей несколько раз доводилось читать, что её муж погиб. Однако время от времени к ней приходили от него письма. В одном из них говорилось:

«Я продолжаю своё дело, стараясь… построить мир, где благоразумие, практичность, свойственные американскому строителю и исполнителю, должны объединиться и подчиниться идейности, человечности, эмоциональности, но непрактичности русских и создать новую жизнь, новый мир… Приложить нашу кипучую энергию к нашим бескрайним просторам и бесконечным богатствам, протянуть руки любви и товарищества через земли и океаны – это наша цель… позволят ли нам всё это совершить ?»