Валентина Чемберджи - XX век Лины Прокофьевой

Всё же рассказы Цуккера о планетарных масштабах работы коммунистической партии произвели на Прокофьева впечатление.

На следующий день начинается шествие Прокофьева по ведущим сценам России. Большой зал консерватории. Композитора встречают тушем, приветственные речи, которых так боится Прокофьев, много репетиций. Пташка, Сергей и Цейтлин идут в правление Персимфанса, обсуждают предстоящие концерты, потом снова на улицу, Цейтлин показывает набитые икрой магазины, снова Пречистенка, снова нэповский ресторанчик. Где же голодная Москва? – недоумевают супруги. Но в это время Цейтлин говорит: «Вы только посмотрите, как у нас хорошо. Слава Богу, вы уехали из Парижа. А то, пишут у нас, у вас там уже гробов не хватает. (Прокофьевы в изумлении). Как? Вы не знаете, что там от инфлюэнцы умирает ежедневно столько людей, что не знают, как хоронить».

Навещают уплотнённого Мясковского. Среди прочего Мясковский вдруг говорит: – Ну ничего, вы, кажется, не забыли русского языка. – А почему мне, собственно, надо было его забыть? – смутился и слегка рассердился Прокофьев. Но после этого начал следить за своей речью и стал запинаться.

История повторяется: Пушкина наставлял Вяземский, Рахманинова упрекал Метнер, над Прокофьевым подшучивает Мясковский. Кстати, насчёт языка: «Когда мы впервые приехали в Россию в 1927 году, – рассказывает Лина, – и нас приглашали на обед, чай или ужин, я почти всегда молчала, потому что я могла разговаривать с кем-то одним и не умела участвовать в общей беседе. Я думала, что мой русский был ещё недостаточно хорош для этого. Но он быстро улучшался. Однажды я не согласилась с тем, что кто-то сказал, и присоединилась к разговору. Все остолбенели: „Так вы нас обманывали! Вы говорите по-русски“».

Прокофьевых принял Луначарский, (Асафьев проводил их до дверей, но внутрь не зашёл). Читал стихи Уткин, какой-то пианист исполнял Сонату Луначарского, сам Луначарский читал письмо в стихах Маяковского Горькому: в России-де столько работы, отчего же вы, Алексей Макисмович, где-то там в Италии. Прокофьев ощущает это как намёк, Луначарский рекомендует ему оценить это стихотворение.

Вечером в Большом театре на «Садко». Лина уже там с Цуккером. Забегают Голованов, Пазовский, обсуждают постановку «Апельсинов», Прокофьев наслаждается любимой оперой, хоть и не всё нравится ему в постановке.

Навещали с Линой друзей и родственников. Прокофьев знал об арестах, о необходимости соблюдать конспирацию, о тени, которую может бросить на людей его посещение. Пробирались с Пташкой дворами.

В гостях у Держановских, где собрались Асафьев, Мясковский, Александров, Фейнберг, Половинкин, Книппер, Мосолов – ученики Мясковского. Все молодые композиторы вовсю ухаживают за Пташкой, но больше всех старается, по словам Прокофьева, сам Держановский.

Первый концерт Прокофьева в Москве состоялся 24 января 1927 года и произвёл настоящий фурор. Он начинается сюитой из «Шута», которую превосходно играет Персимфанс. По окончании публика вызывает автора, но уже заранее было решено с Це-Це, что до исполнения концерта Прокофьев не выйдет. Успех настолько велик, что удержаться от выхода на сцену трудно, и даже Цейтлин вбегает в угаре успеха: может быть, отменить это решение. Однако всё же удаётся следовать плану, и Прокофьев не выходит. Предоставим слово Прокофьеву:

«Перед тем, как играть Третий Концерт, я начинаю волноваться. Работаю и несколько успокаиваюсь. Как-никак, а появиться в Москве, где меня так ждут, и где, самое ужасное, отлично знают мой Концерт, который, стало быть, врать нельзя, дело нешуточное.

Наконец появляется Табаков, первый трубач (замечательный), и сообщает, что оркестр на месте и что мне надо выходить. При моём появлении оркестр играет туш, затем весь встаёт и аплодирует. Овация зала и оркестра становится грандиозной и необычайно длинной. Я долго стою, кланяюсь во все стороны и вообще не знаю, что делать, сажусь, но так как аплодисменты продолжаются, опять встаю, опять кланяюсь и опять не знаю, что делать. Я не был десять лет в Москве, мне хочется сосредоточиться, чтобы сыграть как следует, а эти эмоции совершенно не способствуют углублению. Наконец мне это надоедает и я решительно сажусь.‹…›

Я играю неспокойно, но довольно хорошо. ‹…› По окончании Концерта зал ревёт. Конечно, такого успеха у меня не было нигде. [31]

Я выхожу без конца. На бис сначала играю „Гавот“ из „Классической“, затем „Токкату“. Оба штюка выходят хорошо. Наконец уединяюсь в артистическую, а оркестр играет сюиты из „Апельсинов“. Марш по традиции бисируется, а по окончании новые вызовы и я ещё выхожу несколько раз».

Среди причин окончательного возвращения Прокофьева на родину ещё через десять лет, – а приводятся самые разные, и нелепые, и неправда, – какое-то место наверняка принадлежит той неистовой любви публики, которую ощутил Прокофьев во время своего первого посещения России в 1927 году. Лина была свидетельницей этого успеха. Как артистка и жена гениального композитора она не могла не почувствовать, что это был за успех. Она десятки раз присутствовала на концертах своего мужа, премьерах его сочинений, сама их исполняла, она видела рукоплескания в Париже и Нью-Йорке, и всё же здесь было что-то особое: взаимная радость признания, или особая восприимчивость московской публики, приходящей в залы не из соображений этикета. Такой успех мог глубоко отразиться на внутреннем ощущении художника, и Лина поняла это. В своих воспоминаниях она называет этот успех Прокофьева «ни с чем не сравнимым», но в Ленинграде, ещё через несколько дней, «этот успех был превзойдён». И поддержав впоследствии решение мужа переселиться на родину, она, быть может, в глубине души, помнила прием, который превзошел всё, что она доселе видела.

В тот вечер в артистической побывали разве что не все самые крупные музыканты России, присутствовал и Литвинов, чья жена – англичанка – была страшно рада, что может говорить с Линой по-английски.

Понемногу артистическая пустеет, вечером выходят на улицу Пташка, Сергей Сергеевич и Це-Це. Восторженно болтая, они провожают Прокофьева и Пташку до Метрополя.

В эти же дни Прокофьев проявляет чудеса своего мгновенного умения ориентироваться, касается ли это похода в ГПУ за паспортами, внимания к Красину, проявившему к нему доброту в своё время, а теперь отставленному из Персимфанса в пользу Росфила, интереса ко всем сколько-нибудь одарённым русским музыкантам всех возрастов, предложения и проведения благотворительного концерта в пользу беспризорных, репетиций с Линой, встреч с дальними родственниками и псевдо-родственниками, или баталий, развёртывающихся вокруг места рядом с Линой во время совместного фотографирования.