Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— Вы это говорили и государю, Григорий Ефимович? — Хвостов сощурился: он знал точку зрения, бытующую и в обществе, и в народе, и в сферах, которые принято считать правительственными: война должна быть доведена до победного конца, разговоры о мире считались пораженческими, за такие разговоры полиция бесцеремонно загребала людей и определяла в кутузку.

В Петрограде на этот день сидело несколько десятков рабочих с крупных заводов, мешочников из Вологодской и Архангельской губерний, мещан с питерских окраин и пьяниц. Алкоголиков было больше всего в кутузках, пьяницы почему-то особенно не любили царя, войну с немцами и требовали мира.

— Да, сказал это и папе, — Распутин кивком головы подтвердил собственные слова — ему показалось, что он говорит слишком неубедительно, к словам требуется ещё что-то, недовольно отвернулся от Хвостова.

— И что же в ответ государь?

— Отмолчался, — Распутин почесал пальцами лохматую голову, потом пригладил волосы и произнёс с огорчением: — Отмолчался и больше не стал говорить на эту тему. — «Старец» сделал рукой приглашающее движение. — Небось князь этот, грузинчик, уже там распорядился?

— Андронников — мужчина расторопный, — похвалил Побирушку Хвостов, — в самый раз для таких дел.

— Тогда к столу, господа, — Распутин двинулся было в залу, но вдруг остановился и косо глянул на Белецкого: А ты чего, милый, молчишь? Задал вопрос, получил ответ и завязал губы тряпочкой?

Белецкий от неожиданности даже вздрогнул. Ответил уклончиво мягким вкрадчивым голосом:

— Думаю, Григорий Ефимович!

— «Думаю», — передразнил Белецкого Распутин, покривился лицом. — Знаю я, о чём ты думаешь!

Белецкий ещё раз вздрогнул: ему показалось, что Распутин читает его мысли, — а Белецкий, оглядывая распутинскую прихожую, думал о том, что неплохо бы составить список генералов и важных чиновников, бывающих здесь, — ведь они приходят на Гороховую не из любви к этому неряшливому, пахнущему жареными семечками, кислыми огурцами и дёгтем «старцу», они приходят со взятками и просьбами продвинуть их по службе — точно так же, как Распутин продвинул его с Хвостовым.

Но что положено цезарю — не положено быку, что дозволено Хвостову с Белецким — не дозволено какому-нибудь обедневшему помещику из-под Воронежа по фамилии Голопупов или чиновнику департамента железных дорог Живоглотову.

— Действительно, думаю, — поспешил прервать опасную паузу Белецкий, — о том, как хороша жизнь, угодная Господу Богу.

— За Бога не прячься! — сурово произнёс Распутин. — И за мной и моими клиентами не следи! Понял, милый?

Нет, он и впрямь был всевидящим, читал чужие мысли, напрягался лицом, потел и обязательно проникал внутрь человека, которого хотел вывернуть наизнанку.

— Обижаете, Григорий Ефимович, — дрогнувшим голосом проговорил Белецкий. — Я за вами никогда не следил. Я вас охранял. И продолжаю охранять.

— Не будем пререкаться, я всё сказал, милый. — Распутин вновь сделал приглашающий жест: — В залу прошу!

Хвостов отметил, что в большой темноватой прихожей Распутина, на столе, стояло оловянное блюдо с варёным, в мундире, картофелем и рядом, по одну сторону от блюда — миска с огурцами, по другую — большой лоток с нечерствеющим подовым хлебом, подумал невольно, что если бы не принесённая икра с осётром, Распутин так бы и угощал их хлебом, огурцами да картошкой в мундире.

Картошка в зале действительно стояла — в аккуратном стеклянном судке, украшенном сказочными вензелями, виньетками и гербами несуществующих князей и рыцарей, и хлеб был, но не тот, который они привезли с собой, — подовый, мягкий, с вкусным духом, заглушающим запах, идущий от Распутина, а вот огурцов не было, вместо них на столе стояло большое блюдо со сливочно-белой, присыпанной укропным семенем капустой. Капуста была крупно порублена, навалена в блюдо горкой, а в середине, будто сахарная голова, возвышался крупный кочан.

— Вот это по-русски, — не выдержав, воскликнул Хвостов, — по-нашенски!

— Да, не как у барев, — согласился Распутин. — Барева так не едят. Давайте, милые, перекусим чем Бог послал, — Распутин перекрестился, поклонился большому образу Спасителя, висящему в углу, потом перекрестил стол, добавил: — И тем, что вы принесли. Дунь! — крикнул он кухарке. — Принеси-ка нам кое-чего из того, что я покупал в «старых винах»...

— Счас, — весело отозвалась та и по-птичьи легко понеслась в кладовку.

«Во баба! — грубо подумал Хвостов, посмотрел вслед Дуняшке. — Задница — как кусок сала, на ходу дрожит, будто холодец. Недаром говорят, что у русских бабёх — самые большие в мире задницы: утром хлопнешь по заднице рукой, она трясётся до обеда, словно сальный курдюк у барана».

— Алексей Николаевич! — позвал Хвостова Распутин. — Милый, не о том думаешь!

— А что! Об этом думать приятно. — Полное тело Хвостова колыхнулось от тихого прочувственного смешка. — Все мы на этом свете — грешники.

За стол сели не сразу — минут через десять. Постояли у окна, полюбовались Петроградом, мостовой, прохожими и пролётками, за это время Дуняшка, которой помогал Андронников, довела стол до ума. Андронников почти не выпускал из рук своего роскошного кожаного портфеля, когда же тот очень мешал, клал на стул рядом; перемещаясь же по зале в другое место, обязательно подхватывал портфель, определял на стул в другом месте — так, чтобы тот и виден был, и бежать до него было недалеко.

— Чего ты в нём держишь? — поинтересовался Распутин. — Доносы, что ль?

Андронников вспыхнул щеками, но Распутину ничего не ответил — мотнул только головой да пальцем нарисовал в воздухе замысловатый кудрявый вензель, потом подхватил портфель и крепко прижал его к себе.

— Ничего не держит, — сказал Белецкий. — Однажды мы положили глаз на этот портфель, решили посмотреть, что там хранится, вдруг действительно важные государственные бумаги либо ещё что-нибудь, касающееся царя и общества... И что же, вы думаете, там оказалось?

— Ничего, — сказал Распутин и хмыкнул.

— Совершенно верно — ничего. Несколько пакетов туалетной бумаги, старые газеты, да в отдельной коробочке — нитки, чтобы чистить зубы.

— И всё?

— Всё!

— Честный человек! — Распутин рассмеялся.

Белецкий боковым зрением, не поворачивая головы, следил за Хвостовым: как же тот среагирует на рассказ о Побирушке? Хвостов молчал. Во-первых, Побирушка ему был нужен, во-вторых, Андронников раньше всех в Петрограде принёс ему весть о том, что он стал министром, — поскрёбся в дверь аж в половине шестого утра, протянул в дверную щель букет цветов. Такие вещи надо ценить.

Андронников косо глянул на Белецкого, ещё более попунцовел своими полными щеками и что было силы прижал портфель к себе.