Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

— Зачем же со мной так, голубушка... — Он хотел сказать что-то ещё, но адов не подобран — слова, так легко и ладно соскальзывающие у него с языка, неожиданно исчезли, растаяли в организме, на языке было пусто. Распутин от обиды чуть не застонал, махнул рукой слепо: — Ах, голубушка, голубушка...

— Извините, Григорий Ефимович, но так всё сложилось. Дела!

— Дела, дела... Помрём, а всех дел не переделаем, их всё равно будет больше, чем нас.

— Ещё раз извините!

Сгорбившись, как-то разом осунувшись, постарев, Распутин повернулся к двери, двинулся к ней; взявшись за ручку, остановился, пробормотал обиженно:

— Не надо бы так со мною, Ольга Николаевна! Я ведь живой человек, и я ещё очень многое могу на этом свете. — Он хотел было объяснить этой женщине, что именно может, но на языке не было ни единого слова, он был чист, гол, и вот что плохо: отказывался язык работать — Ольга Николаевна словно бы заворожила его, загипнотизировала, как гадюка гипнотизирует птицу. Распутин, противясь этому гипнозу, лишь ошалело крутил головой да что-то немо мычал про себя.

Он не понимал, что с ним происходит. А происходила вещь простая: Распутин не привык, чтобы ему отказывали, привык к повиновению, он почти не слышал слова «нет», а здесь ему сказали: «Нет», он столкнулся с отказом и растерялся, сник, внутри у него царили смятение, немота, какая-то ребячья жалость к самому себе, ещё что-то незнакомое, противное. Он сам не нравился себе и прекрасно понимал, что такой он вряд ли нравится и Ольге Николаевне.

В следующий миг Распутин ощутил, что к нему вернулась речь, он тяжело вздохнул и сказал Ольге Николаевне:

— И всё-таки, голубушка, позволь мне наведаться к тебе ещё раз.

— Ради Бога, — холодно разрешила Ольга Николаевна.

Прасковья Фёдоровна всегда приезжала из Сибири с «предварительным уведомлением» — себя преподносила как некое послание, хотя, что такое «предварительное уведомление» в почтовых делах той поры, никто не знает, письма и посылки шли безо всякого «предварительного уведомления»; впрочем, по желанию можно было иметь и уведомление: почта уведомляла отправителя, дошло его письмо до адресата или нет. Нужно было только заплатить за это деньги...

На этот раз Прасковья Фёдоровна прикатила безо всякого «предварительного» — ранним утром в доме на Гороховой, на третьем этаже, в квартире номер двадцать раздался резкий хриплый звонок в дверь.

Дуняшка, чертыхаясь, хлопая по рту ладошкой, поднялась с топчана, на котором спала, и выкатилась в прихожую.

— И кого это чёрт принёс в такую рань? Чтоб ни дна тебе, ни покрышки! — Остановилась перед дверью, выкрикнула что было силы, не боясь разбудить Распутина, спавшего в глубине квартиры, — тот на крики обычно не обращал никакого внимания, спал всегда как мёртвый, а в этот час — особенно: — Нету Григория Ефимовича дома! Не-ту!

В дверь снова раздался требовательный хриплый звонок.

— Ну! — разъярилась Дуняшка, с грохотом выбила тяжёлую щеколду из паза, замерла на секунду и заулыбалась радостно, от уха до уха: — Тётя Параша!

— Я, голубка, — Прасковья Фёдоровна Распутина выставила перед собой рушу с ивовым лукошком, полным крупных синеватых яиц. — Во! — сказала она торжествующе. — Утиные! Из самой Сибири привезла!

— Да у нас своих полно, тётя Параша! И в магазинах, и на рынке.

— У вас, говорят, яйца с гнилью, с червяками. Такой слух прошёл в Тобольской губернии. Поэтому я привезла свежие, без всяких червяков. Яйца-то Ефимыч потребляет регулярно?

— У нас яйца по-другому зовут, тётя Параша, — Дуняшка потупилась, — неприличное, говорят, это слово — «яйцо».

— Неприличное? Как это? — Прасковья Фёдоровна сдула пот с верхней губы. — Может быть, и неприлично, хотя всё, что создано природой, — прилично.

— Вот и Григорий Ефимович так говорит.

Прасковья Фёдоровна с ехидцей сощурила глаза, поинтересовалась:

— И как же у вас зовут яйца?

— Куриные фрукты.

Гостья громко, раскачиваясь всем телом, захохотала. Приподняла корзину.

— А это, значит, будут фрукты утиные?

— Похоже, так.

— Вона! — восхищённо произнесла Прасковья Фёдоровна, стёрла с глаз мелкие слёзки. — А где мой любезный-разлюбезный?

— Спит ещё. Рано.

— Рано? Посмотрели бы на него деревенские мужики — разом бы ноги со всей амуницией выдрали. Рано! — Она ткнула корзину Дуняшке: — Держи! — Лицо Прасковьи Фёдоровны расплылось в презрительной улыбке. — Фрукты! Ты смотри в деревне об этом не скажи — разом опозоришься!

Дуняшка, подхватив корзину, унеслась с ней на кухню, а Прасковья Фёдоровна опустилась в прихожей на диванчик, обитый вытертой немаркой тканью, подпёрла рукой подбородок.

— Ты чего, тётя Параша? — воззрилась на неё выглянувшая из кухни Дуняшка. — Ну будто чужая!

— Да я небось и стала моему Ефимычу чужой. При живом муже — невесть что. То ли жена, то ли приживалка, то ли переселенка. Он тут, я там, концы с концами не сходятся.

— Ох-ох-ох, тётя Параша! — Дуняшка подпёрла бока кулаками. — Да он о тебе каждый день по нескольку раз вспоминает.

— Каждый, ага — Прасковья Фёдоровна отёрла глаза рукой. — Держи карман шире! При всём том, что в Петрограде столько баб. Так я тебе и поверила.

— Хочешь, побожусь?

— Не надо. — Голос у Прасковьи Фёдоровны помягчел: всё-таки приятно, что муж вспоминает о ней... Хотя она и не верила в это. Но Дуняшка — родственница, а родственники не должны врать.

— Пойдём на кухню, не сиди тут, тётя Параша. Я тебя кофеем угощу.

— Кхе! — крякнула тётя Параша. — Совсем барами заделались на этом кофее! Я тут Ефимычу рыбки обской ещё немного привезла, сырка вяленого.

— Это он любит. На рыбу Григорий Ефимович молится, а на нашу, чалдонскую — тем более. От рыбы он не откажется.

— Попробовал бы отказаться! — Прасковья Фёдоровна была настроена агрессивно. Дуняшка в очередной раз округлила глаза: с чего это тётка Параша стала такой? Ведь всегда она была женщиной добродушной, ленивой, охочей до ласкового слова и слов этих при случае не жалеющей, независтливой, никогда не поднимавшей головы, не повышавшей голоса — и вдруг в ней появилась некая злобная настырность, нечто такое, чему Дуняшка даже не могла подобрать слова. — Живо бы половины бороды лишился!

— Тётя Параша!.. — воскликнула Дуняшка и замолчала: говорить что-либо Прасковье Фёдоровне было бесполезно, и Дуняшка сникла огорчённо.

— Ну, я тётя Параша! С самого утра, ещё с поезда тётя Параша! А ты, Дуняша, смотрю, здорово разожралась на городских харчах, задница такая, что ни в один трамвай, наверное, уже не влезает! А?

Дуняшка вспыхнула, отвернулась от Прасковьи Фёдоровны с гневно загоревшимися, бурыми щеками.

— Тётя Параша!

— Что ты заладила: тётя Параша да тётя Параша! Ладно, веди в свою кухню, пои кофеем!