Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

Ровно через три минуты им попался городовой — боевой широкоплечий детина с шашкой и наганом в брезентовой кобуре. Симанович коротко, сбиваясь и глотая слова, рассказал ему, что произошло, и городовой, пальцем подбив усы, приказал шофёру:

— Разворачивайся, господин хороший! Мы их сейчас изловим! — Видать, по этой части у него имелась практика.

— А риска в этом нет? — задрожавшим голосом поинтересовался Симанович.

— Никакого! — пообещал городовой. И он оказался прав.

Вскоре они поймали одного налётчика — белоглазого, с крупными, ярко блестевшими глазами мужика. Городовой скрутил его в несколько мгновений, а чтобы мужик не брыкался, огрел саблей, плоско стукнув его ножнами по затылку. Хоть удар был и несильный, а мужик от него чуть зубов не лишился. Охнул, опускаясь на колени.

— Вставай, дурак, — приказал ему городовой. — Чего на колени плюхнулся? Не в церкви же!

Мужик, охая и ощупывая себя руками, трогая пальцами затылок, поднялся.

— А теперь давайте за бабой той... Её надо в больницу! — приказал городовой. — Не то дух испустит — мы будем виноваты.

Баба оказалась кухаркой, и помята она была несильно. Она уже очнулась и собиралась идти домой, но городовой приказал:

— В больницу!

Пока ехали в больницу, городовой расспрашивал налётчика, кто он и что он, откуда приехал и чем дышит?

Тот рассказал, что налётчиков было пятеро, все из Царицына, обыкновенные крестьяне, которых привезли в Москву и за деньги предложили совершить нападение на Распутина.

— Царицын, — задумчиво произнёс Распутин, сгрёб бороду в кулак. — Это Илиодорка, это его дела.

Теперь вот стали появляться от Илиодора письма, вначале одно, потом другое. Распутину вновь принесли письмо бывшего монаха, так же, как и первое, пахнущее духами, написанное на дорогой бумаге. Письмо было доставлено вечером незнакомым господином, когда «старца» не было дома.

— Ну, с-сука! — выругался Распутин, распечатав конверт и понюхав бумагу. — А говорят, Илиодорке денег даже на воду не хватает, не то что на хлеб. Как же это не хватает, когда он свои мерзкие цидульки на рукодельном «верже» пишет? И поливает бумагу духами из Парижа. Вот с-сука!

Дуняшка испуганно смотрела на «старца» и молчала.

Феония Гусева со своим тесаком — тоже царицынская особа. Царицынская паства была и остаётся основой Илиодора, здесь он черпает свои силы, несмотря на то что находится в далёкой Христиании, здесь его поддерживают, отсюда исходит опасность для Распутина.

Утром Распутин позвонил Хвостову, сказал ему:

— Ты меня жди! Я к тебе сейчас приеду!

Время у Хвостова была расписано по минутам, визит Распутина никак не втискивался в расписание, и Хвостов попробовал перенести встречу, но Распутин сказал ему строго, со злостью, зазвеневшей в голосе:

— Слушай, министр, не крутись, как курица под петухом! Через двадцать минут я буду у тебя! Понял?

Хвостову пришлось уступить — Распутин был сильнее его. Хвостов неприятно поморщился и задумался.

В двадцать минут Распутин не уложился, ему понадобилось вдвое больше времени, чтобы добраться до министерства. Войдя в кабинет Хвостова, Распутин сказал хозяину:

— Цени, что я к тебе сам приехал! Са-ам! Других министров я вызываю к себе домой, — Распутин в назидательном жесте поднял указательный палец. — Приезжают как миленькие и морду в сторону не воротят.

— Что случилось, Григорий Ефимович? — мягко спросил Хвостов. — Я так понимаю: если бы ничего не случилось — никакой спешки и не было бы!

— Случилось, министр. Вот, почитай. — Распутин кинул смятое письмо на стол Хвостову.

Тот быстро пробежал по письму глазами, протянул удивлённо:

— Илиодор?

— Он самый, гадёныш недорезанный. Ты же мне обещал его прищучить. — Распутин говорил напористо, зло, щуря свои налитые беспощадным светом глаза. Хвостов, глянув в эти глаза, ощутил внутри невольный холод, поёжился. — Обещал ведь?

— Обещал, Григорий Ефимович, всё верно, — Хвостов сделал успокаивающий жест, — но...

— Что «но»?

— Видимо, что-то не сработало. Похоже, Илиодор вышел из-под контроля.

— Так загони его обратно! Под этот самый контроль! Два раза по шее — и на шесток!

— Я всё сделаю, Григорий Ефимович, чтобы ваш недоброжелатель Труфанов вновь оказался на шестке. Но то, что он вышел из-под контроля — это странно... Очень странно.

Умный человек Хвостов врал Распутину. Он хорошо понимал, что происходит в России, что происходит с царской семьёй, с царём, — всякий раз в разговорах на тему России и царя обязательно всплывала фамилия Распутина, называющего себя Новых... Было бы хорошо, если бы этот Новых покинул Петроград и укатил к себе в тобольскую глушь кормить оводов, иначе ведь и до греха недалеко... Вон как злится старый двор! А возглавляет его женщина могущественная — царица-мать, которая кому угодно может свернуть голову.

Хвостов действительно попробовал утихомирить Илиодора, и тот на некоторое время затих, залез в щель, но это было связано не с Распутиным, а с императрицей Александрой Фёдоровной. Илиодор написал о ней довольно грязные мемуары и вознамерился их напечатать. Хвостов узнал об этом и, понимая, что Илиодора, ставшего нищим, сейчас может остановить только одно — деньги, отправил к нему курьера с толстым пакетом, в котором находилось шестьдесят тысяч рублей.

Курьер на словах передал и грозный приказ Хвостова:

— Если хоть раз пикнешь вслух или посмотришь из-за норвежских бугров в сторону России не теми глазами, которыми принято смотреть в сторону родины, — пожалеешь о том, что родился на белый свет!

Илиодор испугался не на шутку, затих, а Хвостов из человека Распутина стал человеком царицы-матери. Царице-матери, кстати, как и самой Александре Фёдоровне, не было выгодно, чтобы фамилию Романовых полоскали в печати. Особенно в печати «забугорной».

Всё телодвижения Хвостова быстро засек Белецкий, внимательно наблюдавший за происходящим. И поскольку он знал силу Распутина, его влияние на царя, то занял сторону «старца». Силы разделились равномерно. Теперь всё зависело от того, кто первым даст слабину, промахнётся либо подставит незащищённую спину.

И Хвостов первым допустил ошибку — взял к себе на работу человека непроверенного, чужого в системе Министерства внутренних дел — журналиста Ржевского, весьма приятного в общении, мягкого, с милыми манерами, но слабого: Ржевский мог уступить любому нажиму, а это в полицейском деле — штука недопустимая. Ржевский был услужлив, умел хорошо держать перо в руках, обладал солидным запасом слов, мог написать статью, щекочущую нервы, и всё — на большее не тянул...

Но о Борисе Ржевском потом.

— Итак, дорогой мой министр, что на это скажешь? — Распутин сощурился, скосил глаза на свою растрёпанную от возбуждения бороду, заметил там серебряный волосок, изловчился и выдернул его. Подержав в пальцах, сдул на пол.