Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

Минут через пятнадцать на кухню заглянул мятый, непроспавшийся, с мутными красными глазами Распутин. Завязки кальсон волочились за ним по полу, попадали под подошвы галош. Распутин зевнул, с громким хрустом поскрёб пальцами затылок, спросил лениво:

— Ты?

— Я!

Распутин прошёл к столу, взял с тарелки сушку, с треском раздавил её, обломок кинул себе в рот, пососал.

— А чего приехала?

Прасковья Фёдоровна вскинулась на табуретке, сощурила жестоко глаза, словно бы собиралась стрелять в мужа своего из ружья.

— Чего приехала, чего приехала... Надо — и приехала. Деньги кончились!

— A-а, — равнодушно протянул Распутин, подумал о том, что хорошо, в доме у него никакая актрисуля не ночует, сегодняшнюю ночь он спал один, выплюнул огрызок баранки в помойное ведро. Пожаловался: — Зубы чегой-то болят.

— Пить надо меньше! — рубанула наотмашь Прасковья Фёдоровна.

— Денег я тебе дам, — сказал Распутин. — Долго намерена пробыть в Петрограде?

— Сколько надо, столько и пробуду.

— Ну, чисто собака, — покачал головой Распутин без всякого удивления, развернулся, направляясь к двери. — Сон прервала... Пойду досыпать.

Днём он застукал Прасковью Фёдоровну за странным занятием: супруга его тщательно обследовала обои на стенах, отколупывала края, пальцами простукивала переборки, сопела.

— Ты чего? — заинтересованно остановился около жены Распутин.

— Деньги ищу! Пытаюсь определить, куда ты их прячешь?

— Как куда? В карман. В крайнем случае — в банк.

— В банку, в банку, — дразнясь, просипела Прасковья Фёдоровна, — в склянку с железной крышкой! А по мне, ты должен был спрятать их под обои. Расстелить по стене по одной штуке и прикрыть сверху бумагой. Умные люди поступают так.

Распутин фыркнул и пошёл к себе в комнату — полежать. Чувствовал, мозжила, перемещаясь с места на место, боль, подпорченное вином сердце осекалось, дыхание пропадало. На ходу он проговорил равнодушно:

— Ну, ищи, ищи!

Прасковья Фёдоровна переместилась на пол, стала простукивать паркетины, плинтусы, порожки, набитые под двери, чтобы не дуло, извозила себе все коленки, юбку превратила в старую грязную тряпку, но ничего не нашла.

Распутин первый раз видел жену такой: никогда Прасковья Фёдоровна не была злобной, нахрапистой, ущербной, не трясла щеками и не сорила на полу седеющим, лёгким как пух волосом.

— Чего это с тобой произошло? — спросил он, поспав немного и снова выглянув в прихожую. — Какая муха тебя укусила?

— Какая, какая... — пробурчала та сипло — едва приехала в Петроград, как голос у неё сел, стал дырявым, — Сейчас как звездану ножкой от табуретки!

— Ты чего? — опешил Распутин. — С цепи сорвалась? За что?

— За всё! — обрезала Прасковья Фёдоровна. — За то, что жизнь мою испоганил. Ко мне купец первой гильдии Тарабукин из Тюмени сватался, а я ему отказала...

— Во баба! — не удержался Распутин, вытянул перед собой руку, крепко сжатую в кулак, прикидывая, опечатать жену этим кулаком или подождать, вздохнул расстроенно и разжал кулак. — Дура! И где сейчас твой этот... Бурутабукин?

— Не знаю. — Губы у Прасковьи Фёдоровны плаксиво скривились.

— И никто не знает. А я всей России известен! — Распутин крякнул и с досадой скривил влажные яркие губы. — Это из-за Табурубукина ты мне с брачком досталась? Он сшельмовал?

— С каким брачком?

— Да проткнутая! С дефектом. А? Ну, купец, ну, купец! — Распутин вытащил руку из кармана и снова сжал её в кулак. — Найду ведь я тебя, Корубукукин, козлом у меня скакать будешь! Зажарю на сковородке, как налима. В навоз превращу! На корм лягушкам отдам!

— Э! — придя в себя, отмахнулась от мужа Прасковья Фёдоровна, поползла по полу дальше, постукивая по нему костяшками пальцев, ногтями, кулаком, наклоняя низко голову, прислушиваясь — а вдруг под полом что-то звякнет, паркетина стукнет о крышку металлического ларца, набитого золотыми монетами, или из-под половицы выкатится сверкучий камешек бриллиант?

Но нет, ничего пока не звякало, не выскакивало.

К вечеру Прасковья Фёдоровна совсем обнаглела: стала расспрашивать Распутина, куда это он собирается, зачем намасливает голову и костяным гребешком вспушивает, расчёсывает бороду? Распутин чуть не задохнулся от злого, наполнившего грудь холода.

— А твоё какое дело? — рявкнул он на жену.

— Как какое? Я ведь — мужняя жена! Венчанная, между прочим.

— Ты — лярва, ты — хапуга, ты — кусочница! — начал яростно выкрикивать Распутин ей в лицо. — Ты даже не представляешь, кто ты есть!

— Я не представляю?

— Ты! — Распутин повертел перед собою кулаком и прицелился Прасковье Фёдоровне в глаз.

Та поспешно отступила от мужа — хоть и была она грузнее и мясистее мужа, и мышцы имела накачанные, а тот был сильнее её и жилистее. Оскорбительные слова Распутина её никак не задели, а вот кулак подействовал устрашающе. Прасковья Фёдоровна отступила от мужа ещё на шаг.

Распутин уловил момент, схватил супругу за плечи, развернул её на сто восемьдесят градусов, лицом к двери, и что было силы двинул коленом под зад.

— Поезжай, откуда приехала! Возвращайся домой!

Прасковья Фёдоровна закудахтала, затрепыхала руками, будто крыльями, понеслась к выходу, на лету увёртываясь от твёрдых предметов, стремящихся угодить ей в живот, под самый дых, — от стола, двух стульев с тяжёлыми прямоугольными спинками, от тумбочки, на которой стояла бронзовая ваза, подаренная одной из поклонниц, и галошницы.

Перед самой дверью распласталась на грязном резиновом коврике, взбила столб пыли. Молча поднялась, тупо глянула на Распутина, на лице её появилось выражение покорности и некоего удивления — она словно бы была изумлена собственным бунтом, выступлением против жилистого выносливого мужа. Распутин отряхнул ладони и пробормотал удовлетворённо:

— Давно бы так. — Прикрикнул: — Собирайся! Завтра же покатишь обратно в Покровское!

Прасковья Фёдоровна быстро, по-птичьи покорно закивала. Бунт кончился.

— Зачем хоть приезжала? — Распутин отряхнул пыль с роскошного плисового колена, которым двинул супругу под зад. — Неужто за деньгами?

— За деньгами. За ими.

— Дура! Телеграмму отбить не могла?

— Не могла! Тебя увидать захотелось.

Распутин поморщился.

— Пустое всё это! — Засунул руку в карман, вытащил оттуда пачку денег — слипшиеся друг с другом сотенные, сложенные вдвое, кинул жене: — На!

Та на лету, ловко, будто циркач, поймала деньги, слюнявя пальцы, пересчитала купюры.

Всего денег было тысяча шестьсот рублей. Прасковья Фёдоровна в пояс поклонилась мужу:

— Спасибо те, родимый!

Назавтра она отбыла в Покровское.

Время шло быстро. Это один день, бывает, тянется нескончаемо долго, ни конца, ни края ему не видно, а когда дни складываются в месяцы, то получается — бежит время с ошеломляющей скоростью, не углядеть его и не угнаться за ним.