Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

От материнского двора пошла сплетня, будто наследника императрица родила не от Николая — законного отца, а от уланского генерала Орлова, двухметрового красавца, на которого засматривались все петербургские женщины, вдовца и кутилу.

Николай знал этого человека, хотя ко двору никогда не приближал — Орлов был ему неинтересен. Да и жену свою Николай тоже знал хорошо — она могла быть грешна в другом, но только не в этом, не в измене — изменить ему Альхен не могла. Альхен была прижимиста, берегла каждую копейку, экономила на одежде, заставляла дочерей своих — великих княгинь — ходить в старье, сама не стеснялась штопать платья, экономила на еде, но изменить мужу не могла. Для неё проще было принять яд.

Царю передали слова, которые он якобы произнёс при родах Алексея. Роды были тяжёлые, их принимал лейб-акушер царского двора профессор Отт, Альхен от боли часто теряла сознание, стонала и просила, чтобы у постели обязательно находился её лечащий врач Тимофеев. Тимофееву она доверяла, Николай ему тоже доверял — это был основательный, лишённый юмора, но очень участливый, сердечный человек, блестящий специалист.

Так вот, Тимофеев якобы заявил, что императрице необходима операция (интересно, почему это заявление не сделал профессор Отт), в результате которой кто-то должен умереть — на выбор, — либо императрица, либо наследник, либо — либо... Николаю передали, что якобы он не колебался ни секунды, услышав эту страшную новость, и сказал:

— Если это мальчик, то царицей можете пожертвовать. Спасите ребёнка, это наследник!

Операция была сделана, всё завершилось удачно — и мальчик и роженица были спасены, но слова его (якобы его) стали известны Альхен, и между ними пробежала чёрная кошка. Царица, оправившись, стала открыто похаживать к Орлову.

Но не было этого, не было! Царь не выдержал, стукнул кулаком по изящному бронзовому перильцу, которое предохраняло окно, — а вдруг кто-нибудь неосторожно вдавится в стекло литым плечом и превратит его в груду осколков. Стукнул второй раз, удар проник в руку, в тело, заставил Николая поморщиться.

Худая молва, выкатившаяся из двора императрицы-матери, особого вреда Николаю не причинила, и Александре Фёдоровне тоже не причинила, а вот Орлову причинила. Николаю стало неприятно, что командир уланского полка, носящего, кстати, имя Александры Фёдоровны, живёт тут же, под боком, в Царском Селе, и он решил отправить его военным советником в Каир, в русское посольство. Орлов, здоровенный красавец, был раздосадован до слёз, растерян — он умел воевать и участвовать в парадах, умел сам принимать парады и командовать солдатами, метко стрелять из револьвера и превосходно разбирался в армейской тактике, в том, как держать оборону и вести наступление, но вот дипломатом никогда не был...

Да и жаркий климат, тамошние пески и солнце, на котором, говорят, плавится стекло, были не для него, северного человека, но царь настоял на своём, и генерал Орлов отправился в Египет.

До Каира он не доехал — умер по дороге, и в Царское Село вернулся в цинковом, тщательно запаянном гробу.

Похороны Орлова были пышными и горькими, царь чувствовал свою вину перед этим человеком.

Потом он дважды приходил к нему на могилу и клал большие букеты цветов, стоял некоторое время молча, щурясь, будто ему резало глаза, затем уходил. Он не был впрямую виноват в смерти Орлова, хотя ясно, что тот умер от приступа ностальгии, болезни, которой подвержены только русские люди, от унижения, от осознания того, что очутился в почётной ссылке, хотя и служил царю верой и правдой, как не была впрямую виновата и чопорная, с надменной душой матушка Николая, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, по прозвищу Гневная, но всё-таки вина лежала на них обоих, на царе и его матери.

Он соскучился по Альхен, по её огрубевшим рукам, по тихим песенкам, которые она пела ему на немецком языке и, вспоминая своё детство, невольно прикладывала к глазам платок, по огню большого камина, у которого любил сидеть с Алёшей.

Царский поезд почти не останавливался на станциях, хотя Николая Второго там ожидали депутации почётных граждан с хлебом и солью, — тормозил только, чтобы заправиться водой, углем да дать возможность смениться паровозной бригаде, которая следовала вместе с поездом, — одна смена уходила на отдых, вторая заступала, наскоро проверяла буксы, колёсное хозяйство, тормозную систему, усталый паровоз давал длинный, хриплый гудок, и царский поезд следовал дальше.

Усталость гнездилась во всём теле Николая, отзывалась нытьём и болью в каждой косточке, ему не хотелось никого видеть, хотелось просто побыть одному — он устал не только физически, он устал от лиц, которые видел в Ставке каждый день. Ставка — это не Царское Село, не дом, где можно спрятаться за портьерой ибо тихо посидеть у камина. Ставка — это узкое место, пятачок с бешеным ритмом жизни, с гарканьем пьяных офицеров, с ночной стрельбой — это казачьи разъезды отгоняют подальше подозрительных людей, с рёвом грузовых и легковых автомобилей, там царит атмосфера, в которой даже нельзя забыться.

Николай иногда по нескольку часов не мог уснуть — сколько ни тщился, ни призывал к себе сон, ни вспоминал своих домашних, Альхен, девочек и Алёшу, ни выравнивал в себе дыхание, стараясь, чтобы сердце не билось оглушающе громко — так, что его стук слышит, кажется, половина штаба, — а заснуть никак не мог.

Сон приходил где-то в четыре, в пять часов утра, когда ночное небо начинало сереть, а звёзды из крупных, ярких, будто хорошо начищенные пуговицы на генеральской шинели, превращались в серенькое невзрачное сеево, речным камешником проступавшее в выси.

Царь задержал своё дыхание, услышал, как в висках, в мышцах и артериях, в самих костях больно забилось сердце, помял пальцами простуженное горло и задал себе вопрос: счастлив он или нет?

Нет, не счастлив. Возможно, он чувствовал себя бы по-иному, сохрани добрые отношения с матерью. Но эти отношения уже никогда не восстановить. Из-за Альхен. И чем дальше — тем хуже, тем шире пропасть.

Дело дошло до того, что даже в конвойную службу, в охрану, царь перестал брать русских людей, дворян, боясь, что они его предадут, подставят под револьверное дуло или допустят к его столу отравителя.

Конвойные офицеры у него — сплошь кавказцы. Князь Дадиани, которого Николай любил за преданность, бесшабашность, способность кутить всю ночь, не смыкая ни на минуту глаз, а утром трезвым как стёклышко, с чистым, совершенно лишённым усталости лицом явиться на службу и, если понадобится, не вылезать из седла до вечера, сопровождая царя. Гогоберидзе, Абашидзе, Дадиани — царь знал тех, кто сопровождал его в поездках, охранял, готов был прикрыть от пули, вытащить из огня, из смятого в железнодорожной катастрофе поезда, из воды, если он неожиданно окажется там, знал не только по фамилии, а и по именам.