Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин

Когда она появилась в квартире, Гагенторн стоял посреди комнаты и, засунув руки в карманы брюк, резким громким голосом выговаривал Фёдорову:

— Вы, профессор, пошли на поводу у этой безмозглой мамзели, у Гедройц, которой всё едино, кого лечить, — спаниеля, ворону со свёрнутой набок головой или человека. Она же о многих болезнях знает лишь понаслышке да по плохоньким французским учебникам. Вы регулярно бывали в госпитале, всё видели... Всё происходило на ваших глазах, почему вы не вмешались, почему бедро оказалось незагипсованным?

— По простой причине. — Лицо Фёдорова сделалось свекольно-красным, глаза приняли виноватое выражение. — Гипс накладывал не я — техник!

— Но вы же руководили наложением.

— И это делал не я.

— Тогда кто?

— Гедройц. Я её только консультировал. И то по тем вопросам, с которыми она ко мне обращалась. А вообще я доверял княжне, считал, что она сильна в новой методологии...

— Да в новой методологии восстановления костных тканей княжна ваша, Гедройц эта, всё равно что поросёнок в колбасных обрезках. Ей не качество нужно, только количество. Вы доверчивы как мальчишка, профессор!

— Выбирайте выражения, сударь!

— И не подумаю! — Гагенторн резко развернулся, глянул в упор на Александру Фёдоровну, фыркнул и снова развернулся к Фёдорову: он понял, почему тот вёл себя именно так.

Фёдоров боялся вступать в спор с сильными мира сего, был обычным угодником, в том числе и дамским — желал сделать приятное княжне Гедройц, желал сделать приятное государыне, которая считала княжну опытным врачом и к её мнению прислушивалась, и не стал вносить поправки в гипсование, посчитав, что, если вмешается в лечение, — сделает только хуже. Тем более ему был хорошо известен вздорный характер «курицы с княжеским званием».

— И не подумаю, — повторил Гагенторн. На этот раз голос его стал мягче, он вытащил руки из карманов. — Ладно, извините меня, профессор. Руганью делу не поможешь, делу можно помочь только делом.

— Будем гипсовать?

— Будем гипсовать, — сказал Гагенторн, стремительно прошёл в соседнюю комнату, где лежала Вырубова. Спросил ласково, совершенно неузнаваемым голосом, будто и не было только что неприятного объяснения с Фёдоровым, грубых слов, грозных взглядов — это бьш совершенно другой человек: — Если будет больно, вы сможете немного потерпеть?

— Будете накладывать гипс?

— Да. Иначе вы потеряете ногу.

— Раз нужно — обязательно потерплю.

— Гипсовать будем без хлороформовой маски.

— Буду молить Бога, чтобы дал мне силы.

— Ну и хорошо. — Гагенторн ласково наклонил голову, — вы — умничка. А насчёт молитвы — за вас кто-то очень хорошо молился. Было такое?

Вырубова вспомнила Распутина, его ночной визит в конце студёного января, тихо улыбнулась:

— Было!

— Кто же этот мол ельник? Впрочем, не спрашиваю, не спрашиваю, — Гагенторн поднял обе руки. — Молчу! Это ведь дело такое... Личное.

— Распутин этот молельник, — ответила Вырубова.

— Знаю такого, хм-м. Этот хлыст тоже побывал в моих лапах. — Гагенторн посмотрел на свои крупные, сильные, короткопалые руки, показал их Вырубовой.

— Мы боготворим отца Григория, — твёрдо произнесла Вырубова, специально сделав нажим на слово «мы». То, что лицо Гагенторна изменилось, она постаралась не заметить. — Он для нас — свет в окошке.

— Свет, — насмешливо проговорил Гагенторн, склонил голову, раздумывая, высказать своё суждение об этом человеке или нет, — а мнения о нём он был плохого, решил ничего не высказывать и с кряхтеньем выпрямился. — Ну, свет так свет, Анна Александровна. Готовьтесь к гипсованию.

Вдвоём с профессором Фёдоровым они наложили гипс на бедро. Вырубовой было больно, очень больно, она сдавливала губы зубами, едва ли не до крови прокусывала их, отец сидел на стуле рядом, сжимал в своих руках её руку и шептал моляще:

— Анечка... Потерпи, Анечка, сейчас тебе будет легче.

Операция была долгой, а когда гипсование закончилось, Вырубова почувствовала, что тело её заковано в тяжёлую каменную колоду и терпеть эту колоду нет никакой мочи, она не выдержала, заплакала:

— Г-господи, за что же мне такие страдания?

— Терпи, Анечка, терпи, дочка, — Танеев, продолжая сжимать её руку, также захлюпал носом. — Терпи! Раз Бог послал такие испытания — значит, это нужно.

— Я будто бы вся в камень закована, — пожаловалась дочь.

— Так надо. Терпи.

— А ну, не разводить здесь сырость! — нахмурился Гагенторн. — В Санкт-Петербурге климат и без того сырой. Влага пробирает до костей.

— Профессор, сколько мне лежать в этом гипсе?

— Сколько понадобится, столько и будете лежать. Это во-первых, а во-вторых, думаю — не менее двух месяцев. Два месяца — это минимум. Максимум — четыре. Посмотрим, как будут срастаться кости. Если бы в госпитале кое-кто не занимался дамским угодничеством. — Гагенторн бросил уничтожающий взгляд на своего коллегу, — уже было бы всё в порядке. А так, Анна Александровна, — Гагенторн в красноречивом жесте развёл руки в стороны, — терпите! Господь терпел и нам велел. Так, кажется, принято говорить? А? — Взгляд Гагенторна сделался насмешливым — до боли Вырубовой ему, похоже, не было никакого дела.

— Так, — сквозь слёзы подтвердила Вырубова.

Иногда до Питера докатывались рассказы о приключениях Распутина вне северной столицы. В частности, о том, как он ездил в Москву поклониться святым мощам.

Первопрестольную Распутин не любил, и если можно было объехать этот город стороной, он обязательно объезжал, но очень часто это не удавалось ему сделать.

В марте 1915 года Распутин прибыл в Белокаменную питерским поездом. Вышел из вагона желтолицый, с впалыми щеками, неожиданно подчеркнувшими татарские скулы «старца», — в поезде его на этот раз здорово укачало. Никогда не укачивало, а сейчас укачало так, что хоть на четвереньках ползи к ближайшей канаве и выкладывай в неё то, что съел в вагоне.

Несколько минут он стоял на перроне, покачиваясь на сделавшихся непрочными ногах и вглядываясь в людей, идущих вдоль вагонов, потом взялся рукою за грудь и, болезненно морщась, помял её. Губы у него были синие — прихватывало сердце.

— Что, дядя, колосники в печке горят? — Его толкнул локтем в бок высокий белобрысый парень с молочно-пунцовыми щеками и белёсыми, едва заметными на лице бровями. — Здорово перебрал, что ли?

— Перебрал, — вяло качнул головой Распутин.

— Похмелись из лужи — легче будет.

Распутин сплюнул под ноги, отвернулся от парня. Тот захохотал и исчез в толпе.

— О-отец Григорий, извиняй, что запоздала, — услышал он певучее, ласковое, повернулся на оклик. К нему по перрону стремительно двигалась — почти бежала — грудастая женщина в утеплённой бархатной накидке, отороченной узкой полоской дорогого меха. — О-отец Григорий, родненький...