Франко Дзеффирелли - Автобиография

Принц Чарльз тоже пришел посмотреть спектакль и потом пригласил меня на ужин в Сент-Джеймский дворец. Нас было всего пятеро или шестеро. Я наконец познакомился с Камиллой Паркер-Боулз, к которой еще до знакомства испытывал инстинктивную симпатию, и не был разочарован: она оказалась умной и сдержанной, со знанием дела могла говорить о многих предметах, но только если ее спрашивали. Это признак высшего класса и большая редкость!

За ужином я с интересом слушал принца Чарльза, который рассказывал мне о своей деятельности в области охраны окружающей среды и о том, что он намеревался сделать в своем поместье Хайгров, которое целиком было отдано под сельскохозяйственные угодья. Его королевское высочество очень интересный человек с широкими взглядами. Уверен, что он сумеет стать прекрасным государем, если взойдет на английский престол.

Работая снова в Лондоне, я почувствовал себя дома. Как вовремя я туда вернулся! Я никогда не терял связи с театром, с кино и особенно с английскими актерами — Боже упаси! Разве я могу снимать без них фильмы?

Я познакомился с молодой женщиной — продюсером, которая за несколько лет сумела завоевать Вест-Энд. Это Соня Фридман. Работать с ней одно удовольствие. Это человек, который умеет всегда смотреть вперед, который знает, что ты скажешь, когда ты рта еще не открыл, который читает твои мысли. Она очень разумно организовала рекламу пьесы Пиранделло и обставила мое возвращение на лондонскую сцену.

Англичане были весьма великодушны, рецензии превосходны и полны похвал не только постановке и исполнителям, но и самой комедии. А это прекрасный результат, потому что, хоть Пиранделло и известен во всем мире как великий драматург, англичанам никогда не удавалось переварить его до конца и включить в свою культуру, как произошло, например, с Чеховым или Ибсеном. Но больше всего мне понравилось это ощущение дома в английском театре, где я пережил удивительный опыт, благодаря которому вырос и созрел, как в университете. А на улице или в ресторане публика часто узнавала меня.

Я с удивлением рассказал об этом Соне. «Естественно, — ответила она, — ты же в Англии ходячая легенда, ты же на нашем английском Олимпе, тебе можно только поклоняться!»

Thank you, England.

В Лондоне, во время одной из «тайных бесед» с моим организмом, я почувствовал, что где-то в области сердца раздается сигнал тревоги. Диагноз показал сердечную аритмию, с которой легко справиться, если установить кардиостимулятор.

Теперь кардиостимуляторы имплантируются так просто, что сегодня их ставят все подряд, и если тебе больше пятидесяти, а кардиостимулятора нет — значит, ты вообще никто. Но я был постоянно занят репетициями, и единственный день, когда это было бы возможно, была Великая пятница, которая в тот год попадала на 17 апреля. Боже мой, пятница, да еще 17 число! [116] У итальянцев несчастливым днем недели считается пятница и наряду с числом 13 число 17.

Поначалу я решил ничего не делать, но потом стал задумываться: ведь получалось, что цивилизованный человек ставит свой выбор в зависимость от глупых предрассудков. Я даже составил себе более аккуратное пояснение: число, вещь, человек становятся для тебя тем, что ты думаешь о них. Если ты считаешь, что 17 — несчастливое число, то ты сам, и больше никто, создаешь вокруг него отрицательные, несущие неудачу волны. Если не думаешь об этом, то и день этот будет таким, как все остальные, и ничего не случится. Не могу сказать, что чувствовал себя глубоко убежденным, но согласился с некоторым сердечным трепетом сделать эту простейшую операцию 17 числа. Все прошло благополучно.

Это прекрасное приспособление поставил мне отличный английский хирург доктор Роуланд, и два дня спустя я уже мог вернуться к работе.

Меня ждала волнующая встреча, и не очень легкая: почти через сорок лет я возвращался в лондонскую Королевскую оперу. Тогда, в 1964 году, я ставил там «Тоску» с Каллас. И хотя в последующие годы я неоднократно получал от них предложения, всегда страшился возвращаться из-за клубка сожалений, грусти и воспоминаний, слишком прекрасных, чтобы попытаться вернуть их в реальность.

Но на этот раз я не мог уклониться. Меня просили о постановке «Паяцев» с Пласидо Доминго, сделанной в Лос-Анджелесе. Кроме Доминго предполагалось участие и других блестящих исполнителей: Ангелы Георгиу, Ладо Анатели, в роли Сильвио — русского баритона Дмитрия Хворостовского. Вот как!

В «Ковент-Гардене» прошла капитальная реконструкция, и он стал одним из самых современных и передовых театров мира. Но я чувствовал глубокую грусть и сожалел о старом театре, с которым были связаны мои первые успехи в Англии. К тому же новое здание — настоящий лабиринт бесконечных коридоров, которые пришлось покрасить в разные цвета, потому что в них нельзя не потеряться. Красный цвет — администрация, зеленый — артистические, синий — балетные репетиционные залы, желтый — сцена и так дальше. Каждый сектор имеет свои лифты и лестницы, и я чувствовал себя как персонаж моего Пиранделло, потерявшийся в лабиринте. Надежду вернул мне маэстро Энтони Паппано, который должен был дирижировать «Паяцами». Благодаря ему я понял, что эпоха большой музыки в «Ковент-Гардене» не закончилась. Когда я услышал, как он дирижирует «Паяцами», у меня так поднялось давление, что никакой кардиостимулятор не мог помочь! Вот великий артист, вот сила, которая переполняет тебя чувствами, — мощная и деликатная одновременно.

Несмотря на очень сильную простуду, которая мучила меня уже несколько дней, возвращение на эту сцену обещало радостные и светлые минуты.

Совершенно неожиданно я почувствовал себя как бы не у дел. В душе и в голове нарастали беспокойство и страх перед возвращением. Я испугался, что не выдержу груза воспоминаний, что они раздавят меня. Генеральная репетиция представлялась настоящей пыткой. Это был новый мир, прекрасный и свежий, но внутри него таился другой, очень далекий, а теперь он становился все ближе и заполонял собой все настоящее.

Я был в «Ковент-Гардене», моей любимой Королевской опере, с прекрасной труппой и «Паяцами», но воспоминания о других репетициях, других артистах, больших и маленьких, не давали мне покоя: Каллас и Гобби в «Тоске», Сазерленд, дебютирующая в «Лючии ди Ламмермур», Сьепи, Шварцкопф, Герейнт Ивенс и множество других соединились в моей голове с теми, кто в эту минуту репетировал на сцене. Они появлялись на мгновение и исчезали, как комбинированные съемки в фильмах ужасов, где прошлое и настоящее, реальность и воспоминания перемешиваются, чтобы свести с ума.

Я слышал музыку Леонкавалло или Пуччини? А может, Верди? Или Доницетти? Я смотрел на хористов и массовку «Паяцев» и представлял, что это дети или даже внуки тех, кто пел здесь сорок-пятьдесят лет назад. Передо мной в круговороте мелькали лица, взгляды: как же их звали? Мэри? Джоан? Сибил?