Франко Дзеффирелли - Автобиография

Мы все догадывались, что Флоренцию ожидает ад. В Риме немцев уже обвели вокруг пальца, и они явно собирались отыграться на нас. По договору с Кессельрингом в Риме — открытом городе — не должно было быть военных действий, но союзники договор нарушили и заняли мосты через Тибр, чтобы окружить и захватить отступающие немецкие дивизии. Понятно было, что нацисты не собираются снова попадаться на ту же удочку. Отец заговорил об участи Флоренции, но мне надо было во что бы то ни стало раскрыть тайну.

— Откуда ты знаешь этого парня?

— Забудь о нем! — отрезал отец.

— Но он же фашистский преступник, а ты его поцеловал!

— Не надо так говорить. Ты должен быть ему благодарен: он спас тебе жизнь.

— Знаю, но все равно он фашистская свинья.

Отец на несколько минут погрузился в свои мысли.

— Чудный был мальчик, — он грустно улыбнулся, — сам не знаю, что с ним произошло.

— Этот фашист, этот гад? Чудный мальчик?

— Забудь, — сказал отец.

— Не понимаю, почему он меня отпустил… Все равно его убьют. И всех фашистских гадов вместе с ним.

Отец промолчал. Он не хотел раскрывать тайну. Я завопил:

— Он обещал расправиться со мной. Не выйдет! Это я увижу, как он сдохнет!

К моему удивлению, отец подскочил ко мне со словами:

— Не говори так! Когда-нибудь ты раскаешься, что пожелал ему смерти!

От пережитого я перестал соображать. Пистолет у гениталий, побои. Я схватил отца и затряс, возмущенный, что он может защищать этого мерзавца.

— Да кто же это? Откуда ты его знаешь?

Отец тяжело вздохнул и закрыл глаза.

— Не хотел тебе говорить, но видно придется. Коррадо твой брат, — и он упал в кресло, будто сбросил тяжкую ношу. Значит, этот мерзавец был еще одним из детей, которых он наплодил по всей Флоренции.

Сейчас, когда я вспоминаю эту сцену, мне смешно. Ну прямо Верди — он обожал такие сцены. Например, финальная сцена «Трубадура», когда старая цыганка Азучена открывает графу ди Луна, что он только что казнил родного брата… «То… — и раздается страшный барабанный бой. — То брат твой!»

А мой «брат» и впрямь погиб. Его схватили партизаны и расстреляли на площади Санто-Спирито.

На следующее утро я, как мне было велено, явился в организацию Todt. В силу необъяснимого бюрократического идиотизма мне выдали денежное довольствие за пять предыдущих месяцев и велели подождать на улице. Я преспокойненько ушел. Никто не обратил на меня внимания.

Тем же вечером я добрался до Луколены, а там по всему чувствовалось, что союзники в двух шагах. Они уже подошли к Сиене, которая совсем близко от Луколены. Я шел два дня, встретил друзей партизан из старого отряда, и мы пошли впятером. Нам надо было перейти линию фронта. На другой день мы оказались на нейтральной полосе между противниками и укрылись в овражке. Стоял чудесный июльский день, в это время года местность Кьянти особенно прекрасна. Но тогда в неподвижном воздухе висела странная тишина: даже птицы умолкли. Вдруг до наших ушей донесся грохот артиллерийской канонады и угрюмый рокот приближающихся грузовиков и танков. По мере того как рев двигателей становился все громче, мы, к своему ужасу, поняли, что оказались в самой гуще танкового боя: немецкие танки ползли всего в нескольких метрах от нас. Над нашими головами прожужжали «штуки» и «мессершмитты», а за ними — английские и американские истребители.

Если молитвы что-нибудь значат, то в считанные секунды мы стали истовыми христианами. Я вспомнил о годах, проведенных рядом с монахами-доминиканцами Сан-Марко, и ничто так не утешило меня, как воспоминание о чуде Пресвятой Девы Марии у Арки.

Прошло несколько минут, показавшихся мне вечностью, и немецкие танки отошли на север, а за ними устремились машины с неизвестными мне опознавательными знаками; позднее я узнал, что это была южноафриканская танковая дивизия британской армии. Потом опять оглушающий рев моторов, разрывы, и снова мертвая тишина, озадачившая нас вконец. Неужели мы перешли через линию фронта? Или, точнее, линия фронта переместилась через наш овражек? Мои друзья считали, что мы все еще на немецкой стороне и вскоре бой разгорится с новой силой. Напряжение и ожидание были невыносимы. Прошло уже часов десять или двенадцать, я страшно проголодался, хотел пить, и хотя мои друзья считали, что лучше не высовываться, выпрыгнул из укрытия и завопил: «Лучше сдохнуть, чем гнить в овраге!»

Никто за мной не пошел, и я оказался в одиночестве на холме. Птицы снова беззаботно запели на все лады. Я поднимался по цветущему склону, а сердце сильно стучало от волнения. В кустах на вершине холма раздался шорох, и я заметил стальной отблеск. Солдаты! Поспешно поднял руки вверх, набрал полную грудь воздуху и зашагал к ним.

— Are you English? — прокричал я, не осознавая, что даже заговорить на английском языке было опасно и если они окажутся немцами, мне конец.

Наступила тягостная пауза, и наконец один из них ответил:

— No!

Я снова закричал:

— Are you English? [16] Вы англичане? — Нет! — Вы англичане? (англ.).

Никакого ответа. Я закрыл глаза и попрощался с жизнью. Мои ноги стали как ватные, я с трудом удерживал ослабевшие руки над головой.

Выставив ствол автомата, солдат подошел ко мне и, почти вплотную приблизив свое лицо к моему, прошипел с притворной злостью:

— Мы не английские ублюдки, браток, мы шотландские сукины дети!

Еще одно чудо!

Это были солдаты 1-го батальона Шотландской гвардии. Они обыскали меня в поисках оружия, с полным равнодушием к бурлящим в моей душе эмоциям при мысли, что я вне опасности. Они удивились, что я говорю по-английски, и когда мы сели в их джип, стали меня допрашивать. Только в джипе я наконец в полной мере осознал, что произошло: я обрел свободу! Я свободен! Впервые в своей жизни действительно свободен! Я родился и вырос под властью фашизма, но теперь все кончилось.

По мере того как мы продвигались к линии фронта, я понял, что нахожусь в самом центре наступления союзников. Все так хорошо выглядели — обмундированы, накормлены, совсем не похожи на нас и на наш всеобщий развал. Когда джип доехал до штаба, меня направили на допрос в палатку к молодому шотландскому джентльмену с трубкой в зубах. Увидев перед собой смуглого от солнца блондина, он, видимо, заподозрил, что я немец.

— Ты в самом деле итальянец? — спросил он.

Я засмеялся и сказал:

— Не совсем итальянец, я флорентиец, — и пустился в долгий сбивчивый рассказ о своих приключениях, подробно поведав, где выучил английский, и выложил историю про Мэри О’Нил. Шотландец улыбнулся. Видно, я затронул какую-то струнку, рассказывая, как Мэри О’Нил варила яйца и подавала чай в маленькой съемной комнате во Флоренции. Наконец он представился: