Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Королю Швеции ГУСТАВУ ТРЕТЬЕМУ,прозванному «тираном», подали в литерную ложу Оперы анонимное письмо с предостережением о покушении. «Если они хотят убить меня, то теперь для этого самый удобный случай», — сказал отчаянный монарх главному шталмейстеру и, надев чёрное домино, смешался с толпой на маскараде. К нему тотчас же подошёл заговорщик в весёлом костюмчике. «Здравствуй, прекрасная маска», — сказал он. Этого только и ждал ещё один заговорщик, некий армейский капитан и коммерсант Якоб Анкарстрём. Он приблизился к королю сзади и выстрелил ему в спину из пистолета зарядом из обойных гвоздей, свинцовой дроби и двух мелких пуль, но в сердце не попал. Сюртук короля тлел. Он прошептал: «Ай, ай! Я ранен! Задержите злодея, но не причиняйте ему ничего дурного! Скажите всем, что я получил лёгкое ранение. И продолжайте веселиться, господа…» Смертельно раненного, его отвезли во дворец и положили на парадное ложе. Просторная спальня была погружена в темноту и освещалась лишь бумажной лампой на плошке с маслом, в комнате царил страшный холод. Лейб-доктор осмотрел изуродованное выстрелом тело короля и даже извлёк из его спины несколько гвоздей. Но для врачебного искусства того времени случай был безнадёжный. Густав осведомился: «Имел ли касательство к покушению на меня тот самый французский актёр, которого я видел сегодня в „Скупом“ и который прослыл за якобинца?» — «Нет, Ваше величество, у него безоговорочное алиби — он лежал в своей постели». — «Тем хуже, — сказал король. — Значит, это сделал швед». На вопрос, хочет ли он видеть друзей у своего ложа, Густав ответил: «Да я-то бы хотел, но к чему им видеть беднягу?» И пожаловался полковнику Лилиенгорну: «Разве это не ужасно, Понтус, уцелеть на войне и погибнуть от пули какого-то негодяя». Затем заснул и утром 29 марта 1792 года умер, не дожив до 46 лет и не успев попрощаться ни с королевой, ни с кронпринцем.

Однако вернёмся к казнимым.

«Вы должны умереть», — сказал МАРИИ СТЮАРТпоследний её тюремщик, мрачный пуританин Паулет. «Да благословит Бог это известие, — ответила та. — Королева Франции и Шотландии готова к смерти и без страха вверяет себя в руки убийц. Я очень хочу расстаться с этим миром. Смерть, которая должна прекратить все мои мучения, будет мне весьма приятна». Утром 6 февраля 1587 года её вывели из увеселительного королевского замка Фотерингей, где она 19 лет кормилась тюремным хлебом. Эшафот, обитый чёрным сукном, был поставлен в нижнем, большом зале замка, и Мария взошла на него с таким же присутствием духа и достоинством, как если бы всходила на трон — ей даже несли шлейф платья. Зрители были поражены спокойным величием её лица, которое «созранило ещё некоторые приятности». Увидев плаху с лежащим на ней топором, она сказала палачу, одетому в чёрный бархат: «Было бы гораздо лучше рубить голову мечом, как во Франции». Говорила громко и «так спешила, словно действительно не терпелось ей покинуть этот мир». Палач с лицом, скрытым под маской, приблизился к ней, встал на колени, попросил прощения за то, что через секунду снимет с неё голову. «Надеюсь, на этом все мои беды окончатся», — сказала королева. Когда же палач предложил ей помочь раздеться, она с улыбкой ответила: «Право, милорд, у меня никогда прежде не было такого камердинера. Благодарю вас, но, во-первых, я не намерена обнажаться в присутствии такого множества зрителей, а во-вторых, мне помогут мои фрейлины, Анна Кеннеди и Елизавета Крель». С их помощью она отстегнула высокий лиф чёрного платья и обнажила шею и плечи. Потом сама завязала себе глаза заранее приготовленным платком, отшпилила кисейную вуаль и подобрала волосы, не снимая гребёнки. «Господи, в руки твои предаю дух мой!» — пресекающимся, замирающим голосом произнесла она слова псалма № 7, уронив голову на колоду и обхватив её руками, как голову возлюбленного. И заключила: «Я родилась, выросла и умру верной католической вере. Я прощаю всех». Палач заметно нервничал, руки у него дрожали, и сначала он дал промах; первый удар топора пришёлся королеве не по шее, а глухо стукнул по затылку — сдавленное хрипение и глухие стоны вырвались у страдалицы; второй удар глубоко рассёк шею, фонтаном брызнула кровь; и только третий отделил голову от туловища. Когда же палач схватил голову за волосы, чтобы показать её собравшейся черни, его рука удержала только рыжий парик, а стриженая седая голова старой женщины, вся в крови, покатилась по деревянному настилу, крытому чёрным английским фризом. Когда же палач вторично поднял голову, которая некогда носила две королевские короны, люди с ужасом наблюдали, как ещё с четверть часа конвульсивно вздрагивали губы и скрипели стиснутые зубы Медузы Горгоны, как звали в народе шотландскую королеву-малютку. Тело её было раздето, и тогда из-под кринолина платья показалась болонка, которая незаметно сопровождала свою хозяйку на казнь.

Французский маркиз де КЮСТИН,бывший командующий Рейнской армией, обвинённый в сдаче крепости Майнц австро-прусским интервентам, едва не споткнулся о ступени эшафота и признался: «Мне всё-таки жаль, что меня не доконала тогда прусская пуля».

А вот пруссак ВИЛЬГЕЛЬМ КЕЙТЕЛЬ,генерал-фельдмаршал германского вермахта и правая рука Гитлера, приговорённый к повешению за преступления против человечности, попросил в последнем прошении «…заменить ему, как солдату, петлю пулей». Просьбу, понятно, отклонили. Последний привет из своей камеры в Нюрнбергской тюрьме Кейтель послал старшему сыну Карлу. Сообщив, что только жена и невестка написали ему прощальные письма, он добавил: «…Это говорит само за себя. До чего же трусливы мужчины!» Кейтеля вывели из камеры в тюремный спортивный зал, где стояла виселица. Когда он проваливался в люк эшафота, крышка люка ударила его по лицу, и ударила очень сильно.

«Вы собираетесь причинить мне боль?» — спросила палача у подножия ожидавшей её гильотины на площади Революции в Париже графиня ЖАННА-БЕКЮ дю БАРРИ,бывшая панельная шлюха, дочь кухарки и цирюльника, ставшая великосветской куртизанкой и последней присяжной любовницей короля Людовика Пятнадцатого, восприемницей мадам де Помпадур. Бывало, сам папский унций и кардинал Ларош Эмон, оба набожно коленопреклонённые, надевали в присутствии его величества бархатные туфельки на её хорошенькие босые ножки, когда она поднималась утром со своего ложа в королевской опочивальне. Вот какая была мадам дю Барри! А тут она своим нежным и милым голосом, который до того времени не знавал отказа, упрашивала: «Господин палач, господин палач, молю вас, пожалуйста, не делайте мне больно. Ну, хотя бы ещё одну минуточку, прошу вас, ещё одну минуточку!.. Подождите, сударь!» Но палач, казалось, и не слышал слов, произнесённых прелестными устами. Схватив графиню и нисколько не жалея роскошного её тела, сохранившего ещё свои дивные формы, он безжалостно потчевал её пинками и подзатыльниками, побуждая склонить голову на плаху, и грубо повторял: «Allons, canaille! Умри, каналья!» И мадам дю Барри, необыкновенная красота которой и приблизила её к трону, легла под «мадам Гильотину», и нож машины смерти снёс её прехорошенькую головку. «Я ещё никогда так не смеялся, как сегодня, при виде этих гримас, которые корчила красавица, перед тем как умереть», — хвастал перед друзьями очевидец казни, некий «неистовый злодей» Жорж Грейв. Это он и донёс королевскому прокурору на последнюю титулованную фаворитку Людовика Пятнадцатого, ставшую символом национального позора Франции.