Вадим Арбенин - Предсмертные слова

А вот Татьяна Фёдоровна Шлёцер, вторая, гражданская жена русского композитора, пианиста и музыканта-новатора АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА СКРЯБИНА,сама настойчиво вкладывала ему в руку перо — он должен был подписать прошение на Высочайшее имя об усыновлении их общих детей. Сознание оставляло автора «Поэмы экстаза», он беспрестанно бредил, заговаривался, неточно выбирал слова: «Это нельзя терпеть!.. Кто это такое?.. Меня тут всего искромсали доктора…» Умирающий от заражения крови, он лежал в полутёмной спальне своей последней квартиры в доме № 11 по Николо-Песковскому переулку в Москве, метался по постели, нетерпеливо перекладывая руки с места на место, словно бы по клавиатуре рояля. В редкую минуту просветления он сказал Татьяне Фёдоровне: «Нам посланы такие страдания, чтобы мы стали лучше…» Наконец ей удалось всё же вложить ему в руку перо, он многозначительно посмотрел на неё, нацарапал на прошении почти без сознания некую закорючку и провалился в глубокий обморок. Около часа ночи в полубреду Скрябин, который, по словам Рахманинова, «умнее Шопена» («Я-то думал, что Скрябин просто свинья, а оказалось — композитор!»), неожиданно громко произнёс: «Нет, это невыносимо… Так это, значит, конец… Но это же катастрофа!» И был прав. Скрябин удивительно точно предсказал дату своей смерти — 14 сентября 1915 года. Обе его жены, Вера Скрябина и Татьяна Шлёцер, умерли, упав со стула, и обе — от воспаления мозга.

Композитор СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ТАНЕЕВ,прожив много лет в Мёртвом переулке, близ церкви Успения, на Могильцах (надо же!), переехал от греха подальше на дачу в деревню Дюдьково, под Звенигородом. Однако после похорон Скрябина, своего любимого ученика, ни одного концерта которого он не пропустил, именно там и слёг. Тогда с непокрытой головой, в лёгком летнем пальто Сергей Иванович шёл под нудным холодным дождём в похоронной процессии рядом с Рахманиновым. «Что же теперь будет?» — спросил он его. Хор исполнял странно знакомый ему скорбный распев. «Ах, да! — вдруг вспомнил композитор. — Это же мой „Иоанн Дамаскин“». У него началось крупозное воспаление лёгких, к которому прибавился сердечный приступ. Болезнь протекала тяжело. Танеев лежал в беспамятстве и рукой всё искал своего любимого кота Василия, который не оставлял хозяина ни днём, ни ночью, свернувшись клубком тут же, в изножье его постели. «Привезите мне земского врача Орлова», — попросил однажды Сергей Иванович камерного певца Назария Райского. И когда за лесом раздался рожок автомобиля, он очнулся, приподнялся с подушек и в сильном волнении проговорил: «Это Назарий Григорьевич привёз доктора!..» И тут же начал резко меняться в лице.

Русский писатель-юморист АРКАДИЙ ТИМОФЕЕВИЧ АВЕРЧЕНКОписать уже не мог — он почти ничего не видел и даже с трудом различал лица окружающих его людей. Зато в бессонные ночи (а бессонница мучила его еженощно), он продолжал устно сочинять свои забавные рассказы. Удивительная память «самого весёлого человека России» сохраняла их до утра, и первыми его слушателями были тогда врачи и сёстры Пражской городской больницы, где он лечился. И те без улыбки не могли слушать его. Лежал Аверченко в большой общей палате, на белой железной кровати под № 2516, на очень жёсткой подушке, набитой соломой. И всё время старался найти для врачей какую-нибудь шутку или розыгрыш, хотя ему нередко мешала говорить одышка: «Доктор, у меня сегодня температура тела всего 7 градусов. Конечно, это неприятно. Правда, я держал градусник вверх ногами». Но перед самой смертью простодушный и беспечный весельчак вдруг загрустил. «Как же тяжело быть одиноким, — пожаловался он некой мадам Модрас. — Да и врачи не дают поесть то, чего хочется». И прибавил: «А я-то думал, что у меня много друзей». Ему предложили вызвать из России сестёр, на что он ответил: «Не стоит их тревожить, у них свои семьи, а главное — визу получить трудно. Скоро я поправлюсь». Нет, смертельно больной тоской по родине, «король смеха» Аверченко не поправился и умер во сне.

«Кончаю портрет, что мне всегда мучительно, — говорил художнику Илье Остроухову ВАЛЕНТИН АЛЕКСАНДРОВИЧ СЕРОВ. — Мне не дожить». Великий портретист просто загнал себя до смерти ежедневными многочасовыми сеансами, работая одновременно над пятью портретами. «Да что уж толковать! Мне стукнуло сорок шесть лет, отец в моем возрасте умер, и мне тоже того не миновать. Так — свалился и был готов. Туда мне и дорога». Утром, вставая, чтобы ехать на очередной сеанс к самой известной в Москве модельерше театрального и бытового костюма Надежде Петровне Ламановой на Тверской бульвар, Серов позвал няню: «Пришлите ко мне Наташу». Трёхлетней Наташе, его любимице, озорнице и шалунье, позволялось пошалить с папой в спальне, пока тот ещё не поднялся. Она прибежала и начала, по обыкновению, кувыркаться у него в постели. «Возьмите Наташу! — крикнул няне Серов. — Я встаю». Завязав шнурки на ботинках, он было поднялся, но неожиданно покачнулся и упал на пол — совершенно так же, как за сорок лет до того упал его отец, — чтобы уже более не встать. Спазм. Удушье. Сдавленный вскрик. И конец… Буквально накануне он сказал жене: «Следовало бы заблаговременно купить место на кладбище. Жаль только, дорого это, не по средствам нам…»

«Ну, вот и кончились наши пирушки», — это были последние слова знаменитого артиста РИЧАРДА БАРТОНА.Он написал их красным карандашом на медицинской карте на своей госпитальной койке. Накануне вечером Бартон здорово напился в таверне на берегу Женевского озера. Назавтра почувствовал себя очень плохо, жаловался жене на сильную головную боль и тяжёлую одышку. Его быстро перевезли в Женеву и поместили в госпиталь, из которого он уже не вышел. К кому же он обращался со своими последними словами? Скорее всего, своей бывшей жене, напарнице по сцене и собутыльнице Лиз Тейлор.

Хорошо подвыпив на дружеской пирушке в ресторане, ГАРОЛЬД ТЭМП,преподаватель ораторского искусства, решил съехать по перилам лестницы, вместо того чтобы обычным, известным всем способом спуститься по ней. Перила, изящные, но ветхие и непрочные, на втором повороте обломились, и Тэмп с радостным криком «Дорогу мне, ребята!» сверзнулся в пролёт лестницы, у подножья которой и свернул себе шею.

«Моя дорога… Её построил консул Аппий из камней, которые идут на жернова…» Этими словами «одинокий путник» АЛЕКСАНДР АНДРЕЕВИЧ ИВАНОВнесказанно удивил домочадцев академика Михаила Боткина, у которого квартировал живописец. Он только что вернулся из Царского Села, где неудачно торговал своё знаменитое полотно «Явление Христа народу». В Финском заливе, на палубе корабля, по пути из Петергофа в Петербург, он почувствовал себя дурно — у него случился ещё один холерический припадок, — и ему едва хватило сил добраться до дома, где он тотчас же принялся упаковывать вещи. «В Рим!» — объявил он хозяину дома. Вызвали врача, лейб-медика Тарасова, и ещё одного немецкого доктора медицины, фамилии которого история нам не сохранила. Иванов поднялся с дивана, но не удержался на ногах и упал боком на паркет. «Это конец?» — спросил он, и сам же себе ответил: «Конец. Но ведь я…» Врачи только развели руками. Через несколько часов после смерти Иванова в дом Боткина явился курьер с пакетом из Придворной конторы с уведомлением о том, что император Александр Второй жалует художнику пятнадцать тысяч рублей за картину «Явление Христа народу» и орден Святого Владимира в петлицу, то есть 4-ой степени.