Вадим Арбенин - Предсмертные слова

А вот соотечественник Люлли, БЛЕЗ ПАСКАЛЬ,великий математик, физик, философ и изобретатель первого во Франции омнибуса (5 су за поездку), наоборот, сам звал к себе приходского кюре, и звал требовательно: «Моей болезни никто из вас не видит, а потому все обманываются, — пожаловался он врачующим его эскулапам. — А моя головная боль представляет нечто необыкновенное. Теперь мне нужен священник. Господи! Посети твоего слугу!» После чего вытянулся на постели и лежал неподвижно как мёртвый. Действительно, последние часы Паскаля были житием, а не жизнью. Из этого состояния его вывел зычный голос приходского попа Поля Берье, явившегося навеселе далеко за полночь: «Вот тот, кого вы так желали!» Паскаль, который переехал к сестре Маргарите Перье, в парижский приход святого Стефана-на-Горе, неожиданно, словно бы чудом, пришёл в полное ясное сознание и даже привстал на миг со смертного ложа, чтобы принять причастие. Кюре Берье, как и водится, спросил его об основных таинствах веры, и Блез, обливаясь слезами, ответил: «Да, месье, я верю всему этому всем своим сердцем». Когда же священник освятил умирающего причастием, Паскаль произнёс последние свои слова: «Да не покинет меня Господь никогда». И с этим отдал богу душу.

«Позовите ко мне священника», — попросил «красный поэт и драматург» Испании ФЕДЕРИКО ГАРСИЯ ЛОРКА,когда на рассвете 19 августа 1936 года за ним в тюрьму «Ла Колонна» в Висваре, в 9 километрах от Гранады, вошли гвардейцы из «чёрного эскадрона». В течение всей ночи Лорка ободрял своих товарищей по камере и отчаянно курил рыжий привозной табак — он терпеть не мог чёрный, испанский. «Выходи на прогулку! — закричали гвардейцы. — Священник уже ушёл домой. Обойдёшься без него». «„На прогулку“, значит, на казнь?» — спросил Лорка. «А ты как думал, проклятый русский связной?» Поэта, который «своим пером причинил франкистам больше вреда, чем другие пистолетом», в шикарном лимузине вывезли в овраг близ Фуэнте-Гранде. Там поставили лицом к куще деревьев, уцелевших от старой оливковой рощи, и дали залп ему в спину, нанеся поэту этим ещё одно оскорбление. Поэт умер не сразу, всё вставал, всё приподнимался, пытался что-то выговорить, пока не затих, вцепившись руками в красноватую землю. «Самая большая радость — быть поэтом, — сказал он однажды. — Остальное не в счёт. Даже смерть».

В предрождественскую неделю 1761 года пятидесятидвухлетняя императрица ЕЛИЗАВЕТА ПЕТРОВНАс несомненными признаками водянки уже не поднималась с постели. Ей сказали, что она умирает, но царица по-прежнему не верила, что «дама в белом» когда-нибудь придёт за ней. И всё же безносая старуха с ржавой косой пришла за бывшей весёлой и беспечной красавицей, пришла в праздничных одеждах великого праздника православного мира, Рождества: все церкви Петербурга уже начали торжественную литургию. Елизавета сама призвала священника: «Я готова принять святые Тайны» и повелела читать отходную, заставляя его дважды повторять каждую молитву, и сама дважды повторяла их вслух за духовником: «Упокой, господи, души усопших раб твоих…» А потом обратилась к собравшимся подле ее смертного одра царедворцам: «Прошу простить меня за мои прегрешения вольные и невольные». После чего кивком головы подозвала к себе Великого князя Петра и Княгиню Екатерину и заплетающимся языком прошептала нечто похожее на «Живите дружно…» Язык отказался повиноваться ей, и больной одышкой князь Никита Юрьевич Трубецкой, вышедши на порог императорской спальни, писклявым старческим голосом объявил: «Её императорское величество, государыня наша императрица Лисавет Петровна кроткая изволила опочить в Бозе… Плачьте». Ответом ему были рыдания и стоны на весь дворец. Племянник Пётр, «вечный подмастерье Фридриха Великого», ставший отныне новым императором России, Петром Третьим, отправился на свою половину дворца. Его жена Екатерина Алексеевна, будущая императрица Екатерина Великая, осталась при теле покойной. А вот Фридрих Великий у себя в Берлине ликовал: «Morta la bestia, morta il veneno» («Умерла бестия, умерла гадюка»). После Елизаветы осталось пятнадцать тысяч почти новых платьев, несколько тысяч башмаков и два сундука чулок и лент.

«Попа! Попа!» — звал задыхающимся голосом первый дворянский писатель-вольнодумец АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ РАДИЩЕВ,многострадальный автор «пагубной книги» «Путешествие из Петербурга в Москву». Часом ранее он, страдая от ипохондрии и дурной болезни, грехов бурной молодости, и устрашась обещанной ему повторной ссылки в Сибирь, «вдруг схватывает большой стакан с крепкой водкой, приготовленною для вытравления мишуры поношенных эполет старшего его сына и выпивает разом». Но этого ему показалось мало. «В ту же минуту берёт бритву и хочет зарезаться. Но старший сын Василий заметил это, бросился к нему и вырвал бритву». «Я буду долго мучиться», — сказал ему отец. Действительно, мучился он долго. Императорский лейб-медик Яков Васильевич Виллие, присланный Александром Первым, ничем уже не мог ему помочь. Средний сын Николай остановил под воротами дома случайного священника и уговорил его зайти к отцу. «Радищев исповедовался как истинный христианин, повторив несколько раз: „Господи! Прими мою душу. Господи!..“ Яд действовал уже ужасным образом», и после нескольких часов тяжких страданий писатель, «бунтовщик хуже Пугачёва», человек непоколебимой честности, опередивший свой век своими взглядами, скончался в первом часу пополуночи 12 сентября 1802 года. В метрической книге Санкт-Петербургской духовной консистории есть указание, что Радищев «умер чахоткою».

ДАВИД ЛИВИНГСТОН,первооткрыватель водопада Виктория, и умер в деревне Илала, в четырёх милях юго-восточнее озера Бангвеулу. Перед смертью он вызвал своего слугу и спутника по экспедиции Суси и, медленно растягивая слова, с усилием спросил его на языке суахили: «Мы в Луапуле?» — «Нет, мы в деревне вождя Читамбо, вблизи Молиламо». — «Сколько же дней пути до Луапулы?» — «Я думаю, ещё дня три, господин». Ливингстон попросил тёплой воды и дозу каломели из дорожной аптечки. «Хорошо, — приняв лекарство, пробормотал он. — Теперь можешь идти». Это были последние услышанные от него слова. Великого исследователя Африки нашли бездыханным в четыре часа утра. При свете восковой свечи он стоял на коленях у постели из дикой травы в наспех построенной из тростника хижине. Его тело было наклонено вперёд, голова опущена на подушку, а лицо спрятано в ладони. Перед смертью он молился. Последняя запись в дневнике Доктора от 4 мая 1873 года, сделанная дрожащей рукой и неразборчивым почерком, сообщала: «Совершенно обессилел и остаюсь здесь, чтобы отдохнуть; послал купить двух молочных коз, мы на берегах Молиламо…» Из его трупа удалили сердце и внутренности, закупорили их в оловянную банку и предали земле. Тело же пересыпали солью и выставили на солнце посреди лагеря. По прошествии четырнадцати дней высушенный труп обернули ситцем и вложили в гроб из цельного куска древесной коры, который обшили парусиной. Началось беспримерное возвращение останков на родину. Почти через год, 15 апреля 1874 года, они на английском пароходе «Мальва» прибыли в Саутгемптон и были захоронены в Вестминстерском аббатстве.