Вадим Арбенин - Предсмертные слова

И французский писатель МАРСЕЛЬ ПРУСТпожелал перед смертью свежего ледяного пива, единственное, что в него ещё можно было влить. И когда муж его экономки, горничной, сиделки и кухарки Селесты Альбаре сгонял за ним в ресторан отеля «Риц», что на Вандомской площади, сказал ему: «Спасибо, мой дорогой Одилон, что съездили за этим пивом». Но тотчас же прошептал Селесте: «Принёс слишком поздно». Умирая от воспаления лёгких в «убогой и гнусной меблированной квартирке» на улице Амлен, 44, близ Булонского леса в Париже, отказываясь от помощи врачей, Пруст со стоическим упорством, ночи напролёт, спешил закончить свой огромный цикл романов «В поисках утраченного времени». Оставаясь в постели, склонив голову, сцепив руки и удерживая карандаш двумя указательными пальцами, он правил гранки последних глав «самой великой французской книги XX века» перед отправкой их издателю Гастону Галимару. Вносил в текст исправления, вставлял новые куски в корректурные листы и диктовал племяннице Селесты сделанные им дополнения и поправки к тому месту своей книги, где описана смерть Бергота. Вдруг он упал на подушки, задыхаясь: «Хватит, я больше не могу! Этот Бергот!» Его преследовало видение сотворённого им героя. Теперь все сгрудились вокруг него. Испробовали всё, но, увы! — было слишком поздно. Банки больше не держались. С бесконечными предосторожностями брат Марселя, профессор Робер Пруст, приподнял его на подушках, чтобы сделать укол, а Селеста помогла отвернуть простыни. «Ах! Селеста, зачем?» — услышала она и почувствовала, как пальцы Марселя легли ей на руку и, силясь помешать, ущипнули её. «Я тебя совсем затормошил, дорогой малыш, я делаю тебе больно?» — спросил Робер. И на едином выдохе Марсель произнёс свои последние слова: «О! Да, дорогой Робер, больно!» Он угас около четырёх часов, тихо, без единого движения, с широко раскрытыми глазами, обведёнными глубокими чёрными кругами. Подле него остался лежать закапанный отваром конверт с последними написанными им неразборчивыми словами, где можно было прочитать лишь «Форшвиль», имя ещё одного из созданных им героев, которые «до самого конца питались его существом и поглотили последние крохи его жизни».

Вот и ФРАНЦ-ИОСИФ,император Австрии и король Венгрии, тоже работал до последнего часа. «Оставьте бумаги, я сам их почитаю и поработаю над ними», — сказал монарх своему адъютанту Альберту Маргутти, когда тот принёс ему свежую почту и документы. Через полчаса дочь императора Валерия заглянула к нему в кабинет в Шёнбруннском дворце и нашла отца сидящим в кресле, с воспалённым лицом и в расстёгнутом мундире. Как-то так случилось, что он простудился, простудился единственный раз в жизни. Взор выжившего из ума старика, ставшего уже просто символом, был бессмыслен, и он мало что понимал в происходящем вокруг него. Однако камердинер всё же задал ему ритуальный вопрос: «Ваше Величество, какие будут распоряжения на завтра?» — «Разбудите меня в половине четвертого утра», — последовал ответ. Короля священного города Иерусалим, каковым считался Франц-Иосиф, уложили в постель, и он попросил: «Дайте мне чего-нибудь попить». Ему дали несколько глотков некрепкого чая, и едва слышным голосом он прошептал: «Замечательно…» И это было его последнее слово. Пришла августейшая любовница императора, неудачливая актриса, но искусная акушерка Катарина Шратт, и положила на их былое любовное ложе, а теперь смертный одр императора, две белые розы.

Король Сербии АЛЕКСАНДР ОБРЕНОВИЧчитал перед смертью исследование Стендаля «О любви». Читал вслух, читал королеве Драге, в королевской спальне, на ночь глядя. Драга была когда-то фрейлиной его матери и любовницей его отца, и Александру ещё в детстве нравилось сидеть на её красивых коленях. Вульгарная женщина не обделила Александра вниманием и ласками после его восхождения на престол и со временем была объявлена королевой. Когда сербские патриоты ворвались в опочивальню к чете, полураздетая королева Драга бесстрашно встала на их пути, заслонив Александра своим красивым телом, и первый удар саблей приняла на себя. Король же, с револьвером в руке, внешне ко всему безучастный, даже не шелохнулся и вдруг сказал: «Я хотел только любви». И был застрелен. Династия Обреновичей перестала существовать.

И русский поэт-символист КОНСТАНТИН ДМИТРИЕВИЧ БАЛЬМОНТпопросил жену: «Почитай мне, Элена, стихи Бальмонта». И Елена Константиновна раскрыла томик «Сонеты солнца, мёда и луны» и читала, читала, читала… Лицо умирающего поэта просветлело, оживилось, он весь пребывал в звуках, в воспоминаниях о звуках… Константин Дмитриевич лежал в маленькой, заставленной книжными полками комнате съёмного домика в городе Нуази-ле-Гран, недалеко от Парижа. Франция была оккупирована нацистами, и Бальмонты жили в бедности и заброшенности. Их поддерживали лишь грошовые пожертвования почитателей, почему-то больше иностранцев, и скромная «сербская пенсия». Беспомощного, больного и полуживого русского поэта, недавно вышедшего из нищей психиатрической клиники, немцы не трогали, относясь к нему с оскорбительным безразличием. В Рождественскую ночь 1942 года Константин Дмитриевич, откинув назад голову с длинными седыми волосами, несвязно шептал что-то, напевал отрывки из своих стихотворений. Потом замолк, мучительно вспоминая что-то, зажмурился и попросил жену: «А теперь, Элена, прочитай мне рассказ Ивана Шмелёва „Богомолье“». Это было как бы последнее паломничество поэта в Россию. Похоронили Бальмонта в могиле полной воды, гроб с телом «поэта утра и ночи» всё время всплывал, и его пришлось придавить гнётом.

Генерал-фельдмаршал, третий по счёту российский генералиссимус, князь АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ ИТАЛИЙСКИЙ,граф СУВОРОВ-РЫМНИКСКИЙи на смертном одре был полон огня, бредил войной и последней своей кампанией: «Генуя!.. Сражение!.. Вперед!..» — рвался он в бой, отчаянно сражаясь со смертью или с её авангардом. Потом добавил: «Долго гонялся я за славою — всё мечта. Покой души — у престола Всевышнего». «Меч русских, бич турок и ужас шляхты», как звали Суворова, умирал в доме своего племянника, графа Дмитрия Хвостова, известного поэта. Придворный врач Гриф тёр больному виски спиртом. Преклонный летами, истомлённый пятьюдесятью годами, проведёнными в битвах и военных лагерях, генералиссимус угасал. Он лежал, закрыв глаза, почти не дыша, — не легко брала его смерть. Наконец он словно бы окончательно подвёл итоги своих ратных трудов: «Как раб умираю — за отечество». И спросил призванного поэта Державина: «Ну, какую же ты мне напишешь эпитафию?» — «По-моему, слов много не нужно: „Тут лежит Суворов!“» — «Помилуй Бог, как хорошо!» — умилился полководец. После чего у него вновь начался боевой бред, военные грёзы: «За мной, вперёд!.. Бей!.. Коли!.. Ура!.. Победа!.. Жаль, что я не умер на поле боя в Италии…» Все гвардейские полки были выстроены шпалерами на пути похоронной процессии от дома, где умер Суворов, до ворот Александре-Невской лавры. Павел Первый с небольшой свитой встречал её на углу Невского проспекта и Большой Садовой улицы. По приближении гроба с телом опального полководца император прослезился и снял треуголку. Весь тот день он был невесел, не спал всю ночь и только повторял одно лишь слово: «Жаль, жаль, жаль…»