Афанасий Коптелов - Дни и годы[Из книги воспоминаний]

«Кулацкое имущество, — подводит итог Михаил Трифонович, — распределили в обедневшие уже колхозы, а тряпки отдали бедноте». Подобное грабительство я наблюдал и в горах Алтая. Там великовозрастные оболтусы щеголяли в шелковых байских шубах, каких явно недоставало гардеробу областного театра.

Моих земляков так же, как горемык, ожидавших переправы через Бию, в «скотских» вагонах довезли до Томска. Там загнали в трюмы барж и в низовьях Оби выгрузили на безлюдный остров в районе Парабели, названный «накопителем»; по сути его следовало бы назвать островом смерти. Через какое-то время оставшихся в живых начали на маленьких суденышках развозить на поселение по мелким притокам Оби. Об этом злодеянии я уже рассказал в очерке «Черный ворон» («Сибирские огни», № 2 за 1989 год).

Деревню лишили работящей части крестьянства, и она чахла год от года. Постепенно в самых захудалых деревнях, где уже не было слышно детского голоса, позакрывали школы и магазина. Там остались коротать свой век дряхлые старики да старухи, которые не могли оторваться от дорогих сердцу могил. Чиновники в бесчисленных канцеляриях умирающие выселения занесли в списки «неперспективных» и на этом успокоились. И в этой дреме пребывали до великой перестройки с ее гласностью.

Весной 1931 года Ефим Николаевич Пермитин перебирался в Москву. Его преемником в журнале «Охотник и рыбак Сибири» (так изменили название) стал Никандр Алексеев.

В Сибири он писал стихи преимущественно об охоте. Будучи отличным стрелком по птице, гордился двумя отменными штучными ружьями знаменитых западных мастеров. Той весной направляясь в командировку от Охотсоюза в район Телецкого озера, он остановился у нас в Бийске. За ужином сказал:

— Вот что, Афанасий, довольно тебе корпеть здесь. Перебирайся-ко ты к нам в Новосибирск. Там у нас, сам знаешь, журналы, издательство. Изберем тебя секретарем нашей писательской организации. А Охотсоюз утвердит секретарем своего журнала. Даю слово…

— Здесь у нас квартира. Алтай — рядом, — отнекивался я.

— Ну и что? Привязан ты к своему Алтаю, что ли? — продолжал Никандр Алексеевич. — Да мы из Новосибирска будем давать тебе командировки в горы. Хочешь — от Охотсоюза, хочешь — от писательской организации. Ну, по рукам?

— Так уж сразу? Как-нибудь…

— Не как-нибудь, а сразу.

Нам было нелегко и непросто с большой семьей срываться с места, расставаться с городом, где нам все было мило и дорого.

На обратной дороге Никандр снова остановился у нас. Разговор о моем переезде на этот раз начал исподволь:

— Ты знаешь, у нас под Новосибирском отличная вальдшнепиная тяга! Буквально сразу за Второй Ельцовкой. Да, да. Не хуже, чем на моей Псковщине.

— А здешние охотники говорят, что в Сибири нет вальдшнепов. Я даже читал об этом.

— Врут. Плохие охотники не знают такой птицы. И не представляют себе всей прелести охоты на вальдшнепов. Переедешь — я свожу тебя на тягу. Это же великолепно? Только такой талант, как Лев Николаевич, мог описать. А сибирская тяга, можно сказать, еще не описана. Ну так как?

Мы с женой переглянулись.

— А с квартирой поможем, — поспешил заверить Никандр. — Не сомневайтесь. Через краевые организации. Да и Литературный фонд обещает дать деньги на квартиры…

И я подал заявление об увольнении из редакции газеты, с которой так сроднился.

Это оказалось своевременным, так как предстояло дробление округа на районы с подчинением их краю. И вскоре оно началось.

Районные центры выиграли: их укрепили опытными кадрами во всех областях деятельности, а окружные города многое потеряли: интеллигенция хлынула в Новосибирск. Бийск вдруг стал всего лишь районным центром.

Культурная деятельность пошла резко на ущерб.

Я поднялся на высокое плато, глянул на город, подаривший мне счастливую встречу, которая изменила всю мою жизнь.

Глянул в даль, на синие горы, навсегда расположившие к себе мое сердце. Я не прощаюсь с ними, а говорю: «До свидания». Я вернусь к ним, непременно вернусь. И много-много раз пройду по их тропам, послушаю говор горных речек, поближе подружусь с пастухами и охотниками. Быть может, удастся отыскать знатока мудрых народных сказаний. Нужно отыскать…

В Новосибирске, как всегда, я остановился у Пермитиных, в старом деревянном домике на Обском проспекте. Ефиму Николаевичу до отъезда в столицу было необходимо для работы над эпопеей «Горные орлы» еще раз побывать в горах Алтая, и мы условились: с первыми теплыми днями Пермитины всей семьей приедут в Бийск, а мы с женой и детьми приедем в Новосибирск, и какое-то время, пока нас не выселят, поживем в освободившейся квартирке наших друзей. Тем временем подыщем какое-нибудь постоянное жилье. Хотя заранее знали, что в переполненном городе, ставшем столицей Сибири, это очень и очень трудно, но мы жили надеждой на доброе будущее.

И нам посчастливилось: жену сразу же приняли учительницей начальных классов в школу № 2, в Закаменском районе, а хозяева бывшей пермитинской квартирки согласились не выдворять нас недельки две. А мы рассчитывали: авось проживем и месяц. Той порой… что-нибудь прояснится.

По ночам я в тесной комнатушке начал писать новый роман. На этот раз об алтайцах. «Сибирские огни» в то время находились в руках сибапповцев, а я состоял в организации пролетарско-колхозных писателей, но меня по-прежнему в редакции считали своим и даже напечатали фрагмент под названием «Первая весна». И тут же издательство выпустило его в переводе на алтайский язык.

Так в трудах, тревогах и заботах начиналась новая полоса нашей жизни. Нам светила звезда по имени Надежда.

Владимир Зазубрин любил называть журнал «Сибирские огни» костром на снегу. Свет от него, как от маяка, на всю Сибирь-матушку.

И со всех концов необъятного края спешили на огонек прозаики и поэты. Несли в охапках топливо. Кто что мог. Из лесов — дрова и щепки, из степей — кизяки.

Из Барнаула сразу же приехал Глеб Пушкарев, из Омска поспешил юный землепроходец Леонид Мартынов, за ним — Михаил Никитин и его жена Надежда Чертова. Из Красноярска на широких охотничьих лыжах, подбитых лосиным камусом, прикатил Михаил Ошаров. Из далекой глухомани прорвался к костру Николай Анов. Из Иркутска явилась целая дружина во главе с бывалым ссыльно-поселенцем Исааком Гольдбергом. С ним был и славный партизан Петр Петров, и пионерский затейник Иван Молчанов-Сибирский, и юный выходец из русско-бурятской среды Василий Непомнящих. Он принес лиственничные поленья, пахнущие, как и его стихи, лесной смолкой. С алтайских приисков пришагал длинноногий, молчаливый Максимилиан Кравков, чьи папки оказались переполненными золотыми самородками, которых ему хватит на несколько книг.