Игорь Ефимов - Джефферсон

Конечно, пресса федералистов не осталась безответной. Газета «Дикобраз», созданная другим беглым шотландцем, Уильямом Коббетом, называла Кэллендера «…лжецом, вонючим животным, пьяницей, мелкой змеёй, бесстыжим наймитом, страдающим манией реформации». Внешность его тоже подвергалась издевательствам: «…этот запаршивевший шотландец одет как бродяга, шляпу не носит, голову держит набок и постоянно дёргает плечами, будто ему досаждают вши и блохи».

К сожалению, у Кэллендера не было хорошего редактора, который мог бы ему указывать на его собственные ошибки и несуразности. В той же «Истории Америки за 1796 год», ведя атаку на федералистов, главным оплотом которых были Бостон и Массачусетс, он так зарвался, что нарисовал их бандитами, поднявшими в 1770-е ненужный бунт против доброго короля Георга III: «На глазах у собравшейся толпы они уничтожили 342 ящика чая. Акт парламента, закрывший в наказание порт Бостона, был абсолютно оправданной мерой… Весь континент был преждевременно втянут в войну, чтобы спасти кучку бостонских заправил от заслуженного возмездия».

Наверное, была доля правды в нападках хулителей Кэллендера? Подобные пассажи можно сочинять лишь после распития нескольких кружек грога или бутылки виски. Вряд ли найдётся виргинец, которого порадовала бы такая похвала: «Если бы остальные штаты Америки вели себя так сдержанно и разумно, как Виргиния, мы бы до сих пор оставались колонией Англии и горя не знали».

Однако в надвигавшейся борьбе каждым бойцом следовало дорожить, каждое острое перо было на счету. Мозг Джефферсона постоянно искал новые стратегические ходы, с помощью которых можно было бы противодействовать нарастающему самовластью и тирании федерального правительства. Конституция оставляла размытыми многие участки границы, разделявшей законодательную власть конгресса и власть ассамблей штатов. Что произойдёт, если в каком-то штате местные законодатели выразят решительное несогласие с законами, принятыми в Филадельфии? Например, с законом о подрывной деятельности, который вот-вот будет одобрен обеими палатами?

Конституция чётко перечисляла преступления, находящиеся в сфере деятельности федерального правительства: наказание за измену, за изготовление фальшивых денег, за пиратство и нарушение международных законов и правил. Всё остальное было оставлено на усмотрение штатов. Нужно будет по возвращении в Виргинию обсудить с Мэдисоном, ассамблеи каких штатов сегодня готовы были бы выступить с решительным протестом против новых законов.

Из памяти Джефферсона никак не уходило ироничное замечание Долли Мэдисон о сходстве его политических прожектов с его методами перестройки собственного дома. Мысленно возвращаясь к этому разговору, он впадал в запоздалую горячность и сочинял убийственные — как ему казалось — контраргументы:

«Да, перестройка моего дома затянулась, и это создаёт множество неудобств всем живущим в нём. Ну а что, если в результате получится дом, прекраснее которого нет во всей Америке? То же самое и в политическом строительстве. До сих пор на протяжении всей мировой истории республики существовали — и выживали — только на небольших территориях, тесно заселённых народом, связанным единством языка, религии, нравов. Создать нечто подобное из четырёх миллионов людей разноплемённых, разноязыких, с разным цветом кожи, да ещё на территории, имеющей границу в пять-шесть тысяч миль, — такой задачи не выпадало раньше никогда никакому другому народу. Нам не у кого учиться, мы всё должны изобретать сами. А вдруг у нас получится государство, какого ещё не бывало в мире, жить в котором станет мечтой каждого человека на Земле? Согласитесь, что построить такое государство возможно лишь в том случае, если воображение позволяет вам отрываться от поверхности явлений и видеть то, что происходит за чертой горизонта».

Двенадцать лет назад, в письме Марии Косуэй, он свёл своё сердце в длинном диалоге с разумом. Если бы сегодня вновь возник повод для такого диалога, разум, скорее всего, перешёл бы в контрнаступление и отвоевал бы обширные территории. Охота за счастьем — прекрасная вещь. Но как часто она оборачивается ненужными страданиями для окружающих, да и для самого охотника. Разве достижение целей, выбранных разумом и чувством долга, не даёт гораздо более глубокое и долговечное утоление вечно томящейся душе?

Как часто человек, раздираемый порывами страстей, спрашивает себя: «Да чего же ты хочешь? К чему стремишься?» Достаточно изучив себя за пять десятков лет, Джефферсон мог честно ответить себе: «Две вещи важны для меня на свете, две вещи влекут сильнее всего остального: первое — вызывать одобрение или даже восхищение ближних и дальних; второе — оставаться верным себе, оставаться самим собой». И конечно, самыми трудными жизненными ситуациями были те, в которых эти два порыва оказывались несовместимыми, когда они сталкивались лоб в лоб, как два корабля в тумане.

Уж как его всегда радовали одобрительные отзывы Вашингтона, как он дорожил их многолетней дружбой! И чего бы, казалось, стоило промолчать, не выступать против финансовых реформ казначейства, которые вызывали такую поддержку президента? Но нет: согласиться с ними и было бы изменой себе, своим убеждениям. Он предпочёл уйти с поста министра иностранных дел, удалиться в своё поместье, и столь дорогая ему дружба умерла, тихо истаяла на холмах и равнинах, разделявших Монтичелло и Маунт-Верной.

Та же самая судьба, видимо, постигнет и его дружбу с Джоном Адамсом. Нет, президент Адамc не навязывает конгрессу эти ужасные новые законы, но он идёт на поводу у самых рьяных и близоруких депутатов точно так же, как раньше Вашингтон шёл на поводу у Гамильтона. Разве мог он, Джефферсон, всю жизнь отстаивавший свободу слова, высказаться в поддержку закона о подрывной деятельности, грозившего штрафом и тюрьмой тому, кто посмел бы открыто выразить своё несогласие с политикой правительства? А этот закон о чужеземцах? Требовать от людей, чтобы они подавали за пять лет заявление о желании поселиться в Америке, а потом, приехав, ждали 15 лет получения гражданства? Это значило бы поставить крест на мечте сделать Америку убежищем для всех гонимых.

В какой-то момент Джефферсон подумал, что вызывать восхищение и при этом оставаться самим собой ему легче всего с одним человеком — Салли Хемингс. Её любовь к нему не нуждалась в словесном выражении, она струилась в ней так же естественно и негромко, как горный ключ струится между кустов бересклета. Имея талант спасаться от горестей и угроз повседневной жизни прыжком в «как будто», она могла и его одаривать своим душевным бальзамом с той же безотказностью, с какой её пальцы изгоняли мигрень из его головы. Своих прежних возлюбленных он тоже старался оберегать от душевных ран — но как часто для этого ему приходилось удерживать себя от искреннего выражения чувств, ловить ироничные замечания, готовые сорваться с языка, поддакивать, обнадёживать, даже льстить. С Салли в этих уловках не было нужды. Ей было довольно того, что он любит её, — всё остальное было как суета муравьев у подножия горы.