Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

Обычная расстановка сил причудливо перевернулась. Два цензора, С. Глинка и В. Измайлов, ратовали на стороне порядочности и здравого смысла. Они полагали, что литературная критика, литературная полемика – явления допустимые и необходимые.

А кто требовал запрещений? Редактор журнала. В декабре 1828 года М. Каченовский подал жалобу на цензора за «пристрастие», за пропущение в печать выражений, обидных для его журнала и для него лично.

«Купец Полевой дозволял себе и сотрудникам своим… упоминать об имени моем с неуважением…»

В своем письменном объяснении С. Н. Глинка попросил жалобщика привести примеры. Тогда Каченовский в числе прочего процитировал:

«“Вестник Европы” нынешнего издателя сух и тяжел»… «Издатель “Вестника Европы” не поэт…»

«За сим, как жестоко обиженный перед публикой, я….повторительно прошу Цензурный Комитет принять меры к обороне меня от обид и к законному удовлетворению…»

Слова Каченовского «жестоко обиженный» Пушкин вставил туда, куда они напрашивались, – в эпиграмму.

Между тем пришла бумага от Совета Московского Университета, требовавшая: «принять начальнические меры для учинения законного взыскания и для отвращения на будущее время подобного оскорбления личности чиновников Университета».

Московский цензурный комитет входил в состав Министерства народного просвещения и был подчинен попечителю Московского учебного округа. В обязанности попечителя входило также и непосредственное управление Университетом. Вполне понятно, что цензурный комитет дрогнул и большинством голосов, за исключением Измайлова, признал жалобу Каченовского основательной.

Однако Измайлов представил особое мнение, в котором, в частности, писал: «На что может сослаться или опереться цензор в уставе нам данном, чтобы переменить или запретить критику одного журналиста на другого, критику хотя бы и резкую, но чисто литературную? Говорят, на пункт 70, где запрещается оскорблять честь какого-либо лица. Но честь личная не одно с достоинством литературным, и нанесенное кому-либо неудовольствие, как автору или издателю, не имеет ничего общего с оскорблением человека, как гражданина или как чиновника. А если из критики можно вынести безвыгодное заключение о талантах или ценности осуждаемого писателя, это не касается до цензора; не его дело смотреть на следствия критики и на ученую степень разбираемого сочинителя. Иначе нельзя будет пропустить ни одной критической статьи против литераторов, занимающих государственные места. В самом деле, тот прозаик, но судья, этот поэт, но сенатор; другой журналист, но академик, не смейте же касаться ни того, ни другого….Наконец, может ли какое-либо ученое место требовать, чтобы его члены были недоступны строгому суду литературному под защитою своих имен и своих титулов? И может ли частное осуждение одного из них в литературном отношении падать на целое общество, где он занимает место?

…Когда же подобные рецензии на академиков и государственных людей были доныне терпимы, то…мы не можем действовать сами собою по своему произволу».

Главное управление цензуры, «соглашаясь в полной мере с мнением г. цензора Измайлова», признало, что выражения, на которыя жаловался Каченовский, «не содержат в себе ничего оскорбительного для его личной чести».

Вскоре в журнале Полевого «Московский телеграф» появилась эпиграмма Пушкина, с прозрачной заменой имени-отчества Михаила Трофимовича Каченовского на «Пахом».

Затем Пушкин изложил всю историю в фельетоне «Отрывок из литературных летописей». Но теперь вместо Глинки журналом Полевого ведал другой цензор, профессор И. М. Снегирев, выступавший ранее в поддержку жалобы своего коллеги по университету.

Вот почему Пушкину пришлось написать Снегиреву:

«Милостивый государь Иван Михайлович, Сделайте одолжение объяснить, на каком основании не пропускаете вы мною доставленное замечание в М. Телеграф? Мне необходимо, чтоб оно было напечатано, и я принужден буду в случае отказа отнестись к высшему начальству вместе с жалобою на пристрастие не ведаю к кому».

Поскольку Снегирев не отменил своего решения, Пушкин передал рукопись в петербургские издания. Но тамошняя цензура потребовала исключить прямые и косвенные упоминания о… существовании цензуры. В конце концов сильно сокращенный, впрочем, оставшийся превосходным фельетон увидел свет лишь год спустя, в альманахе «Северные цветы на 1830 г.»

Таким образом, ветеран литературы Измайлов успел при жизни своей увидеть в печати следующие строки Пушкина: «В. В. Измайлов, которому отечественная словесность уже многим обязана, снискал себе новое право на общую благодарность свободным изъяснением мнения столь же умеренного, как и справедливого».

Что имел в виду Пушкин, говоря о литературных заслугах Измайлова?

Вероятно, еще и то, что в первом номере своего журнала «Российский музеум» за 1815 год Измайлов поместил отрывок из «Корсара» Байрона. То было первое появление в русской печати стихов поэта, позволявшего себе неодобрительно отзываться о государе императоре Александре первом.

Вот, кстати, одна из причин известной фразы графа Воронцова. Многоопытный царедворец 24 марта 1824 года отослал из Одессы в Петербург письмо к министру иностранных дел Нессельроде, рассчитанное на то, что оно будет доложено царю. Свою просьбу об удалении Пушкина из Одессы наместник подкрепил вдвойне угодливым выпадом: здесь, мол, находятся люди, которые вредно влияют на Пушкина, превознося его талант, в то время как «он всего лишь слабый подражатель малопочтенного образца – лорда Байрона».

Странным образом с именем Владимира Васильевича Измайлова связаны не только первые литературные шаги Пушкина, но и последние.

За год до своей кончины (он умер в апреле 1830 года) В. В. Измайлов подал министру Ливену прошение о том, что хотел бы издавать новый журнал. Последовал отказ, крайне грубый по тону и по существу. Измайлову предлагался выбор: либо взять прошение обратно, либо… быть уволенным со службы.

Между тем, у неродившегося журнала уже имелось название. «Современник».

Совпадение с названием пушкинского «Современника» вряд ли случайное. П. А. Вяземский, принимавший участие в замысле Измайлова, по всей вероятности, сообщил Пушкину предполагаемое название.

Значит, избирая имя журналу, Пушкин тем самым отдал дань памяти «чистого Писателя и чистого человека».

Прошло более полугода после кончины Владимира Васильевича.

В «Литературной газете», во главе которой стояли Дельвиг и Пушкин, некролога об их «первопечатнике», первом редакторе-издателе, об Измайлове, почему-то все не было.