Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

Почему мы сочли нужным напомнить о пушкинском первопечатнике? Знакомство с биографией литератора Измайлова вновь подтверждает, что Пушкину было неизменно присуще чувство признательности, чувство долга.

Лет пятнадцать назад редакция одного из столичных альманахов получила отзыв известного пушкиниста, В. Э. Вацуро. Цитировать похвалы вроде бы неудобно, но того требует канва сюжета.

«Автор – образованный филолог и кропотливый разыскатель; он сумел дать своей повести интеллектуальный сюжет и сосредоточился не на внешней, а на внутренней стороне разысканий, на смысле находок. В повести найден свободный, и в то же время лишенный всякого заигрывания с читателем, достойный тон.

“Выход” на фигуру В. В. Измайлова (а здесь автор сообщает крайне ценные генеалогические данные, устанавливающие связи этого писателя с московской культурной средой) – позволяет воскресить целостные эпизоды, рисующие культурную жизнь старой Москвы. Вообще Измайлов заслуживает самого пристального внимания – и в биографии своей, и в творчестве».

Однако повесть об Измайлове, о коей речь, уже отобранную для ближайшего номера, отодвинули «из-за нехватки места». Места не нашлось и в следующем номере. Затем кто-то «проговорился», что «возражает главный редактор»…

Переброшенная в другой журнал, повесть поначалу была встречена благосклонно. Но – непредвиденное совпадение – вскоре рукопись оказалась на столе литсотрудника, тем временем перешедшего в журнал из того самого альманаха!

После вступительных фраз («поговорим на лестнице») было объявлено, что я создал бестселлер, что его надо печатать еще и отдельным изданием. «На рукописи замечания, посмотрите их дома. И приходите пораньше, чтоб никто не мешал разговору».

Странная вещь, непонятная вещь! Предлагалось выкинуть самое существенное: об Измайлове, о Каченовском, о цензуре.

– Позвольте! Но Вацуро…

– Вацуро мне не указ. Это его личное мнение. А я гражданин, у меня есть обязанности, я несу ответственность перед государством.

– Да причем здесь государство? По праву автора заявляю; без этой главы печатать не согласен.

Первым делом я подумал, что у литсотрудника очередное обострение каких-то древних недомоганий. Теперь понимаю иначе. Цензура, предчувствуя падение своего могущества, кусалась, как осенняя муха. Она запрещала обсуждать публично свои действия, запрещала упоминать о своем существовании. Ее требования надлежало выполнять беспрекословно, и, притом, соблюдать служебную тайну, валить ее капризы на бестолковых редакторов. И не служила защитой ссылка на то, что речь идет о другом времени, о другом столетии.

Что ж, может быть, «читателям» виднее? Ничего не изменилось? И не утратил злободневность давний спор с участием Пушкина. Продолжения были, продолжения следуют…

Повесть об Измайлове была попыткой, весьма произвольной, не строго научной, угадать первоначальных владельцев четырех или пяти старинных альбомов, по сей день лежащих втуне в одной из московских квартир (в двух шагах от Нового Арбата). «Кто писал, кому писал, – ничего не известно. Не наши альбомы, чужие», – говорят владельцы. К сожалению, они не дают разрешения называть их имена в печати.

Отчасти для завлечения внимания, но также и по деловой необходимости, должен сообщить точный факт. В 1872 году на сторублевый билет Второго всероссийского выигрышного займа 1866 года выпал выигрыш двести тысяч рублей. Облигация принадлежала жителю Красноярска винозаводчику Геннадию Васильевичу Юдину. Ранее по лотерее он же выиграл 75 000. Удачно вложил капитал, стал владельцем – в трех уездах – золотых промыслов, постоянно приносивших немалый доход.

Причем здесь текстология, изучение рукописей Пушкина? Не буду спешить с ответом. Предварительно необходимо укрепить опоры, привести еще несколько справок.

На одном из послевоенных пушкинских праздников докладчик произнес заранее предписанную фразу: «Каждый час жизни Пушкина известен, каждое слово прочтено».

Явно преувеличенная похвала оказалась коварной. Из нее следовало, что текстология исчерпала себя. Поскольку всё безошибочно прочтено – дальнейшие занятия надлежало немедленно прекратить. Каждое издание сочинений поэта должно было повторять предыдущие. Внесение поправок и уточнений отлагалось до тех пор, когда будет решено готовить заново второе полное академическое собрание сочинений. Таким маневром движение вперед запрещалось. Вместе с тем всячески поощрялось… движение назад! Дабы в корне пресечь попытки восстановить состав Десятой главы «Онегина», надумали объявить, что такового текста вообще не было. Благоразумный Пушкин постоянно воспевал православие, самодержавие, народность. И если позволял себе какие-то выпады, то лишь в юношеские годы, под пагубным влиянием окружавших его незрелых умов.

Ничего нового в подобной идеологической косметике не было. Сто лет назад, опять же по случаю юбилея, появился увесистый том, составленный из торжественных речей, произнесенных учителями церковноприходских школ.

Однако, не менее опасным и более известным нарушителем общественного спокойствия оставалось послание «Во глубине сибирских руд». Возникло и крепло стремление создать следующий логический шаг, любой ценой угомонить, утихомирить «Послание в Сибирь». Облегчая свою задачу, глушили поодиночке.

Полный и точный текст «Послания» остается неизвестен. Казалось бы, есть чем заняться специалистам по текстологии. Но, поскольку самой текстологии вроде бы нет, участники специального диспута ни на полслова не продвинули установление пушкинского текста. На протяжении сотни журнальных страниц (см. Вопросы литературы. 1984. № 6. С. 144–181 и 1985. № 7. С. 114–175) они ограничились обменом впечатлений и полемическими подзатыльниками. При всей горячности обоюдных личных выпадов спорящие стороны как бы заранее условились говорить всё, что угодно, но не выходить за пределы известных вариантов текста.

Спервоначалу эти игры казались случайной блажью, завихрением, вошедшим в привычку оригинальничаньем. Теперь, задним числом, приходится предполагать, что правдоподобная шумная полемика была заказной, просчитанной на несколько ходов вперед. На вид бесплодная, дискуссия эта, как позднее стало очевидно, исполнила роль провозвестника, явилась пробной попыткой, выразила стремление восстановить почитание царизма, всех царей вместе и каждого в отдельности.

Требовалось начать с опасного угла и на этом крамольном месте нарисовать умилительную картину вековечного единения литературы, дворянства и царизма.

Чтоб мне не вменяли пристрастие к ироническим перекосам, дословно привожу умышленно задорные пассажи. Вот что твердил зачинщик многостраничной перепалки.