Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

В строках мятежного поэта, которого отторгла английская знать. В последние дни, когда Пушкин, казалось, был совершенно одинок – его одиночество скрашивали книги. Конечно, не только потому, но отчасти, быть может, и потому, умирающий поэт сказал, обращая взор к рядам книжных полок:

– Прощайте, друзья мои…

Не приукрасил ли я позицию Пушкина? В любом из малых академических изданий печатают его письма к Геккерну-старшему. В ноябрьском письме (1836), оставшемся неотосланным, читаем нечто противоположное:

«Я хорошо знал, что красивая внешность, несчастная страсть и двухлетнее постоянство всегда в конце концов производят некоторое впечатление на сердце молодой женщины…»

Что сие значит? Где тут полное доверие и уважение? Всего-навсего плохо подготовленное отступление, признание неизбежности успеха любого настойчивого поклонника, и не только вообще, но и в «двухлетней» частности.

В действительности же в этом обрывке – подсчитано, что из 16 обрывков сохранилось 11 – нет двухлетнего постоянства, нет роковых страстей, и, самое главное, не упоминается «впечатление на сердце молодой женщины».

Кто виноват?

1. Отсутствие прорванных изгибов письма, неудачно восполненное в начале нашего века пушкинистом Никольским, затем столь же неудачные уточнения этого варианта (Б. Казанский, Н. Измайлов – оба 1936).

2. Ошибочное – с неправильного разбега – осмысление и прочтение сохранившихся соседних слов, например, вместо «deux» (двух) следует читать «doux» (сладких).

3. Неуклюжести переводчика. Ни разу в словарном обиходе поэта не встречается «внешность». Только «наружность», никак не иначе.

О чем тут говорит Пушкин? Всего лишь о неизбежности коммеражей, то есть о «толках», «молве», «пересудах». Эти строки не имеют отношения к супруге, речь идет об обычной реакции общего мнения. Ничто не противостоит предисловию Байрона, напротив того, все звучит как отголосок, дальнее эхо.

Почему мной была предложена реконструкция текста и новый перевод (1991):

«Я хорошо знал, что приятная наружность, безответное поклонение, настойчивость сладких речей – все это обыкновенно кончается тем, что порождает какие-нибудь бабьи толки на щет младой особы».

Как же получилось, что академическая наука позволила себе распустить в массовых изданиях нечто предполагаемое на правах твердо установленного?

Сработало взаимодействие. У обвинителей супруги появилась дополнительная документальная опора, о которой ничего не могли знать Никольский, Казанский, Измайлов.

О ней придется говорить не конспективно, а обстоятельно.

Два загадочных документа – это письма из Петербурга в Париж, написанные Дантесом. Они адресованы барону Геккерну, посланнику Нидерландов при русском дворе, уехавшему из Петербурга на отдых.

Написаны они по-французски, одно помечено январем, другое – февралем 1836 года.

Публике их представил Анри Труайя. Включая в обширное биографическое повествование «Пушкин» весьма сентиментальные письма, Труайя подчеркнул, что они служат доказательством верности его предположений.

Зададим недоуменный, он же и наводящий вопрос. Дантес – или якобы Дантес – пишет о Наталии Николаевне – или якобы о Наталии Николаевне – ради чего? На самом ли деле – к Геккерну?

Взаправдашнего романа с Наталией Николаевной у Дантеса не было. Зато самый настоящий роман был с Идалией Полетикой, красавицей предприимчивой и злоязычной. Она не раз повторяла французскую поговорку: «Чего хочет женщина, того желает Бог».

Первое уведомление об успешных маневрах Идалии Полетики появилось в конце XIX века, в «Записках» Александры Осиповны Смирновой, урожденной Россет.

«Записки» были не вполне подлинными. Дочь Смирновой Ольга составила композицию на основе трудно читаемых черновых набросков матери, ее же устных рассказов, и собственных, не всегда удачных, фантазий.

Вся эта смесь изложена по-французски, перевод делался без участия Ольги Смирновой. Но не только перевод повинен в грубых ошибках по части имен, дат и цитат. Сама Смирнова-старшая никогда не стремилась к точности. Она довольствовалась тем, что приблизительно обозначала упоминаемый ею текст.

Можно сказать, что так называемые Записки А. О. Смирновой «стали попыткой создать роман о Пушкине». Вот что не то сочинила, не то записала Ольга Смирнова, повествуя о Дантесе:

«…самое скверное то, что он никогда не был влюблен в Натали… он находил ее глупой и скучной… Он был влюблен в Идалию и назначал ей свидания у Натали, которая служила ширмой в продолжении двух лет… Она очень хорошенькая, привлекательная и умная и ея дружбу с Натали и эту внезапную нежность никто не понимал, так как прежде она жестоко потешалась над нею. И вот, в один прекрасный день, оне неразлучны. Натали, очень простодушная, прекрасно служила ширмой, и ея мелкое тщеславие было польщено тем, что она была предметом чьей-то страсти. Идалия твердила ей, что это лестно…»

Спустя полвека оказалось, что «праздные измышления», принадлежащие то ли обеим Смирновым, то ли Смирновой-младшей, – не вовсе выдумка. Тот же Анри Труайя опубликовал ряд писем и записок Идалии. Подлинность этой переписки неоспорима. Недаром в сем случае потомки Дантеса фотокопии высылали безотказно!

Обращаясь к супруге Дантеса, Екатерине Николаевне, урожденной Гончаровой, а через нее – к ее мужу, Идалия из Петербурга в Сульц писала многозначительно:

«Если я кого люблю, то люблю крепко и навсегда».

После высылки Дантеса из России Идалия горько рыдала. Впоследствии не раз путешествовала за границу, навещала поклонника.

Не мог ли весь замысел – сочинить письма трогательные, бьющие на чувствительность, подтверждающие, что поведение Дантеса по отношению к Наталье Николаевне отнюдь не нарушало светских приличий, а было романтическим поклонением – не мог ли весь замысел принадлежать Полетике?

Приводим в нашем переводе одно из самых добронравных мест.

«В последний раз, когда я ее видел, было у нас объяснение, весьма тягостное, однако затем я почувствовал облегчение. Обычно полагают, что эта женщина – недалекого ума, не знаю, не любовь ли прибавляет разума, но невозможно выказать более деликатности, изящества и находчивости, чем она явила в разговоре, ведь дело шло ни более ни менее как об отказе тому, кого она любит, тому, кто ее обожает, об отказе нарушить свой долг ради него.

Она столь откровенно описала свое положение, столь чистосердечно взывала к милосердию, что я поистине был повержен и не мог промолвить ни слова.

Если б ты знал, как она меня утешала, – ибо она ясно видела, сколь я подавлен, в каком ужасном был состоянии, – и тут она мне сказала: я люблю вас так, как никогда не любила, но никогда не требуйте от меня ничего, кроме души, потому что все остальное не в моей власти, а я не могу быть щастлива иначе, чем исполняя свой долг, пожалейте меня, и постоянно любите меня подобно тому, как любите сейчас, и да пребудет моя любовь вашим воздаяньем.