Павел Моренец - Смех под штыком

Подошел и к Илье. Подал ему руку; тот незнаком был с ним, не знал, в чем дело, удивился: «Почему эта церемония?»

Сидорчук вышел. Илья подошел к Шмидту, пошептался с ним, условился о месте встречи для переговоров, и отошел к Семенову. Смущен обращенными на него выжидающими взорами полутора десятка товарищей. Тихо спрашивают: «Как доехал? Благополучно?» — «Не совсем. Яворского, еврея, на моих глазах убили. Говорят: „Скажи: кукуруза“ — и со смехом расстреляли. Около телеграфного столба. А я в этом месте закопал свои деньги. Меня не тронули, пугнули — не до денег мне было, так что плакали 20 тысяч. А у вас как?» — «У нас тоже плохо. Завтра расскажу. Вчетвером начинаем работу».

Ушел и Илья. Заседание продолжалось. Но мысли всех гнались за Сидорчуком. Молчали, словно покойника проводили. Как ему помочь, если им на улице показаться нельзя: Сачок их знает; другие — малодушны. Его ждет там подпольница, чтоб указать предателя, ждет свой лихач. Но этого мало: его кольт может дать осечку или застопорить — и первый подвернувшийся обыватель схватит его; он может промахнуться, упасть при бегстве; может наскочить на офицера, стражника — везде его ждет смерть. Куда бежишь днем, когда улицы пестрят военными?

Жаль товарища. Сколько пользы мог принести. Ему бы — в горы, такой сорви-голова не дал бы сидеть зеленым, гарнизоны бы громил!.. Напрасно сгубили.

Однако Сидорчук меньше их волновался. Он уже передумал за ночь сотни раз, распрощался с жизнью и старался об этом больше не думать. Оказалось, — хорошо. Прекрасно. Идет себе, посвистывает. Будто за покупками на базар. Временами сбивается с такта: прорывается ужас, разливается холодом по телу, перекатывается под сердцем. Но он, как часовой, зорко следит за собой, крепко под замок вгоняет свои страхи, мысли, нервы — и опять легко, весело. В чем дело? Чем смелее — тем верней! Главное — спокойствие! Тогда глаз верен, рука не дрогнет. Ведь другие-то вокруг растеряются? Они неподготовлены, а он все тщательно обдумал. Вот где его козырь! Да он смеяться в глаза всем этим трусам будет! Никто не посмеет схватиться с ним, дерзким, бесстрашным!

Проехал на трамвае до Старого базара. Высадился, отыскал подпольницу, которая должна указать ему предателя. Пошел вслед за ней. Купил вязанку бубликов. Для смеху. Чтоб показать и другим и себе свое презрение к опасности. Вязанку — через руку; идет; отламывает бублики один за другим — жует. Пошатались по толкучке. Тащится за подпольницей, как слепой за поводырем, а сам голову задирает над толпой, ищет, будто угадать может. Не находит — озлобляется. Высокомерно, брезгливо расталкивает толпу. Заглянули в ряды торговок арбузами — жена Сачка зазывает покупателей, веселая. «Ы-ы, вислозадая, тоже лопать хочет; на иудины деньги богатеет». Чуть не наступил на нищего — зарос, как бурьяном, растянулся по земле, завывает, язвы на ногах, как товар, выставил. «У-у, падло», пристрелить бы тебя. «Почему их не пристреливают, как сапных лошадей? Разве они живут? Они хуже скотины. Та хоть радуется бытию, смысл в ее жизни есть, а эти язвы днем воют, а ночью в трущобах пьют». Выбирается из толкучки, наступает всем на ноги, задевает плечом: «Наползли, как тараканы. Работать, не хотят, а жрать им давай; каждый лохань свою разевает. На борьбу не способны, трусливы, так рубли из карманов простаков выдуривают».

«Где же он, зануда, спрятался? Надоела эта возня с ним»…

Впился глазами, закипел, весь в горящих глазах; все вокруг забыто: «Он, проклятый, он! Сидит, Иуда, чай лакает со шпиком. Так на ж! тебе»…

Дернул кольт, выстрелил в упор, — сатанинской радостью просиял:

— Сгинь, гад! Больше не встанешь!..

Оглянулся опьяневший вокруг: «Попробуй кто, подступись: размозжу!»

Крики, паника, бегут. Кто? Где? Кого убили?.. Кого зарезали?..

Бегут все, бежит Сидорчук: «Лихач! Свой!»

— Неси!

Вскочил, а сам, сумасшедший, кольтом вокруг себя водит. Стражники прячутся за ворота, стреляют в небо; офицеры из наганов в пустой след хлопают. А рысак! Эх же и молодец! Несет, как ветер! Круто свернул, едва не выбросил. Снова свернул!.. Спасен!..

Тычет в спину лихача:

— Остановись. Пешком пойду. А ты — катись к ядреной матери, на легком катере, — и хохочет, как сатана.

Спрыгнул, пошел. Улицы глухие. Встречные, точно слепые, ничего не замечают. След растаял.

Пришел на собрание:

— Уф!.. ну и устал… — Сбросил фуражку на стол, развалился на стуле. — Кончил. Не встанет.

Тут все вскочили, затоптались, заговорили в один голос, готовые обнимать его, целовать; руки жмут, истерически смеются, наперебой расспрашивают, не понимают, снова переспрашивают, удивляются: «Ну, и герой! Ну и молодец!» А они тут страхов пережили, переволновались за него! — Уж он несколько раз повторил им, а они все переспрашивают, недоумевают.

Потом поняли, глубоко вздохнули: «Наконец-то! Занозу выдернули! Теперь можно работать!»…

Илья не хотел итти на квартиру дяди наугад, и рискнул пройти в мастерскую, в центр города.

Вызвал его во двор. Тот удивился, испугался, но сейчас же подавил свой страх, обрадовался, понял в чем дело, рассказал, где лежит ключ от его квартиры, сообщил, что его семьи нет дома и что он придет домой поздно вечером.

Добрался Илья до квартиры. С недоумением и тревогой заметил в ней мебель из своей семьи. Что там случилось, почему здесь эти вещи, как одежда мертвеца, которую донашивают оставшиеся в живых? Неужели никого не осталось из семьи?

Он беспокойно шагал по трем комнатушкам, не в состоянии разгадать тайны. Переволновался, лег спать, уткнувшись лицом в подушку. Сон был тяжелый, тревожный. Подсознательное ничего не подсказало ему.

Проснулся — полумрак. Снова перед глазами: буфет, лампа, стол, скатерть… Как вещи покойника.

Стук в дверь.

Вошел дядя, оживленный, со свертком газеты; толстый, похожий на грузина, седеющий, оборванный, вымазанный в берляй и чернила. Он был мил Илье за свое добродушие и философски веселое отношение к невзгодам жизни. И теперь он был весел, шутлив, будто не было здесь этих вещей.

Выложил из свертка колбасу, хлеб, раскупорил бутылку вина, пригласил Илью к столу и, когда тот бросил небрежный вопрос о семье, он просто и спокойно сообщил:

— Да ведь брата твоего уже нет? И мать, верно, в тюрьме.

Илья улыбнулся недоумевающе, почему это не потрясло его, и спокойно стал слушать рассказ о трагедии его семьи. Воображение перенесло его в родную станицу, в дом отца. Вот и пришло… Случилось то, что нужно было ожидать, но почему-то не хотел верить рассудок, противился, как нелепому, противоестественному.

Когда красные подходили к станице, белые перегоняли заключенных в Новочеркасскую тюрьму. Брат Ильи подговорил группу товарищей — и за станицей, на лугу напал на конвой. Хотел освободить прежде всего Георгия. Но место было открытое, конвойных много — и они отстрелялись. Пришли красные. Брат стал у власти. Кто-то убил его.