Павел Моренец - Смех под штыком

Илья успокоил их, стараясь держаться беззаботным:

— Ничего нет, можете и не искать.

Но рыжий не верит, развернул утробу бумажника, где были паспорт и свидетельство об освобождении от службы на три месяца по болезни; извлек из кармана маленький горбатенький перетрусивший огрызок карандаша, платочек, начатую пачку папирос, коробочку спичек. Сложил все это на ладонь и, подумав, передал Илье, Оставив у себя документы. Развернул между ладонями паспорт и приготовился допрашивать.

Смуглый, убедившись, что Илья безоружен, тоже подошел и, соблюдая долг службы и вежливости, показал ему свою книжку с фотографией:

— Вы не подумайте, что мы кто-либо… — Взял из рук рыжего документы и начал их рассматривать, иронически улыбаясь.

— Очень приятно… Пожалуйста…

— Да, да, бывает, нападают, — поддакнул смуглый и принялся допрашивать.

Стоило ли допрашивать? Илье еще в Донбюро говорили: «Лучше не попадайтесь: лицо выдает, грубое». Этот дурацкий паспорт. Лучше никакого не иметь. После нескольких вопросов стало ясно, что провалился: губерния указана, а уезд забыли назвать. Илья вывернулся было, сказал, что того же названия и уезд, но шпик усомнился. Губернии Гродненской, а призывался в Ростове — почему?.. Выехал оттуда в детстве?.. Смуглый хохочет. И рыжий хохочет, дергает усами кота. Будто это не могло быть. Начали жевать паспорт: где, когда, сколько жил, в каких городах и на каких улицах. А он нигде не был. Плетет, а они иронически подсказывают. Потом смуглый закончил:

— Вы все-таки скажите свою настоящую фамилию.

— Так вот же фамилия, в паспорте.

— Что ж, придется выяснить личность. Идемте.

— Неприятно… Очень неприятно. Мне и ехать нужно спешить… А эта проверка, может, дня на три затянется…

Медленно стали подниматься вдоль улицы. Оба шпика идут по одну сторону — не схватишь, не столкнешь их лбами, очки — в карманах, в руках — наганы. Погиб. Мысли Ильи понеслись вскачь, как лошадь, сорвавшая удила. Все равно смерть — нужно на улице решать; но они идут посредине улицы; трех шагов не отбежишь, как всадят две пули в спину. А в контрразведке пытки, смерть. Карточки у них есть — сразу выяснят.

Вспомнил, что Сидорчук вчера уходил стрелять в предателя — и еще больше встревожился; убил или не убил, но стрелял, шум поднял, может-быть захвачен. Теперь всех шпиков взбудоражили ловить подозрительных. Иначе почему бы так, ни с того, ни с сего, среди бела дня, — два нагана в лоб прилично одетому, в студенческой фуражке? Или кто выдал?.. Она?.. Куда она скрылась? Почему ее не задержали?..

А они не дают ему собраться с мыслями; смуглый допрашивает, а рыжий сбоку пристально пронизывает взглядом, как змеиным жалом, разгоняет мысли.

Так пить хочется, во рту пересохло, губы сухие, помертвевшие. У него простоватый вид, но теперь он стал казаться совсем простодушным, беспомощным, глуповатым добряком. И он это учел. Откровенно рассказывает, что приехал утром и еще нигде не остановился. С этой девушкой, о которой они спрашивают, познакомился «по молодому делу» на улице. Зачем приехал? А так, купить-продать, того-сего.

— На что же купить? У вас денег нет!

— Деньги-то найдутся… Лишь бы по-хорошему…

— С кем вы работаете?

— С кем же, один, конечно… Что у меня: предприятие какое…

— Да вы не ширмач, бывает? — подцепил его смуглый.

Илья, будто пойманный, пробормотал смущенно:

— Ну, что вы…

— Как ваша настоящая фамилия?

— Прохоров… Иван Петрович…

Всем стало легче: шпикам от сознания, что они имеют дело с безопасным типом, который сам себя «засыпает», и от которого, может-быть, удастся поживиться; у Ильи же блеснула надежда.

Остановились на углу.

— Ну, признавайтесь.

Илья еще более откровенно начал плести чушь.

— А ты не большевик? — подсадил его рыжий.

— Ну, что вы… на конине сидеть мало удовольствия…

— Нет, он ширмач, верно, — возразил смуглый, — ширмач?.. Что же вы молчите?

Илья, окончательно разоблаченный, пробормотал виновато:

— Ширмач…

Еще легче всем стало. Все повеселели.

— И охота вам?.. Лучше бы по-хорошему…

— Как же это по-хорошему?

— Да так, услуга за услугу: вы меня оставите в покое, а я — вас. Ну, деньжат отвалю на могарыч…

Они начали колебаться; отводили разговор на другую тему, начинали совещаться, куда вести: вправо или наверх, прямо в город, а Илья, повеселевший, оживленный, начал шутливо, по-приятельски, заигрывать:

— Да бросьте, что вы не видите, с кем имеете дело? Опытный бы и оружие имел, и сопротивляться бы стал, и документ у него был бы в порядке, и отбрехался бы, а я сразу заврался. Охота вам возиться? Мало ли таких, как я, шляется по городу? Я вам дам на угощение тысячи полторы-две — и будьте здоровы.

Смуглый — молодец, он начинает нравиться Илье:

— Где же твои деньги?

— У меня, конечно.

— Как у тебя?.. Ишь ты, деньги все-таки сумел запрятать. Ну, давай.

— Я их и не прятал.

Илья полез в боковой карман пиджака, вытащил наугад несколько донских по 250 рублей и три николаевских пятисотки. Подал смуглому.

— Мало. Доставай еще.

Вытащил еще несколько донских, подал:

— Больше нема. Тысячи три-четыре отвалил. Самому на завод надо.

Все улыбаются весело. Смуглый подает ему документ, жмет руку:

— Иди, только осторожней, не попадайся: ходят.

Илья понял, что они уже о себе беспокоятся, еще больше просиял, поблагодарил. Подал руку улыбавшемуся рыжему — и понесся назад.

Солнце разливает зной. На улицах — пустынно, сонно. Как пить хочется! Как страшно!..

Вспомнил, что Мария назвала девятую линию, прошел туда, пошатался бестолково и натолкнулся на вылезавшего через калитку Семенова.

Забежал во флигель к товарищам, словно в крепость попал, а они бурно ринулись к нему с вопросами, окружили его.

Тут-то Илья и рассказал о своем чудачестве, которое спасло его: в Енакиево товарищи смеялись над ним, когда он аккуратно складывал бумажки и подбирал для них папиросную коробку. Теперь же, во время ареста, шпики даже не вытаскивали эту коробку из бокового кармана, откуда она сама за себя ручалась. А денег у него было 30 000.

Рассказали ему об убийстве Сачка. Переждали немного и поодиночке стали расходиться.

Когда уже все разошлись и в комнате стало жутко, неохотно вышел. Возбуждение его остыло, он обмяк, распустился. Вечерело. Ему было холодно. Неловко ступал по камням, спотыкался. Передергивало, настороживало, когда раздавался около лязг засова, стук калитки, лай собаки. Гнало его прочь, скорей к заветной квартире, где он спрячется от опасности. Мысль, что теперь может повториться дневное, терзала его: лучше когда-нибудь, но не теперь, теперь он не может, не перенесет этого напряжения.