Геннадий Головин - Покой и воля

Он истопил для меня баню, я проковылял туда, старчески кряхтя и безотрывно держась за поясницу, а через час — выпорхнул оттуда человеком, совершенно почти новехоньким, свежеотремонтированным, какую-то бодро-веселую чепуху без устали лепетавшим! Выпорхнул я оттуда, дорогие товарищи, человеком окончательно конченным, банной страстью насквозь пронзенным!

В тот же вечер, воспользовавшись случаем и приглашением Захидухи, по моим следам отправилась и жена моя с оказавшейся в гостях сестрицей. И вот, когда они вернулись, по-кустодиевски румяненькие, с лаково сияющими щечками, ублаженные, кротко умиротворенные, тихо благостные, — и вот, когда я глядел на них, вальяжно, покойно восседающих за нескончаемым вкуснейшим ненасытным чаепитием, — вот тут-то я и понял, чуя погибельный восторг в душе, что я просто-таки обречен теперь построить баньку.

Не будет мне отныне ни сна, ни покою, ни личного счастья, покуда я ее не построю!

Ни хрена не было. Ни бревен, ни досок, ни гвоздей, ни инструментов.

Ну, в этом-то, положим, я мало чем отличался от большинства отечественных самостройщиков. Существенно я отличался от них другим: ни разу в жизни я никогда ничего не строил. Даже скворечника.

Гвоздь, правда, я забить мог, это у меня не отымешь. Иногда. Если у гвоздя оказывался хороший стойкий характер, а я бил его по шляпке несколько чаще, нежели по собственным пальцам.

Чистейшей, родниковой воды идеализмом было надеяться, что я смогу выстроить свою баньку. Никто, даже жена, не верил в это.

Я тоже, пожалуй, не очень верил, но нужно принять во внимание, человек я был уже конченый, банной идеей насквозь отравленный, следовательно, и мир вокруг, и мои возможности в этом мире представлялись как бы в горячечной мутной дымке, и единственное отчетливое, до скрупулезных деталей резкое, что я видел перед собой, — была она — махонькая аккуратненькая банечка, которую я построю своими руками. Обязан, приговорен. Обречен.

Тут вещи начались удивительнейшие.

Вдруг обнаружилось, что я знаю , как надо ее строить. Я знаю, теоретически, разумеется, что для этого надо делать! Во мне, оказывается, уже было это знание. И даже не просто знание, но как бы даже и навык — в зрительную память отчетливо впечатанный, но вот в памяти мышечной, увы, никак не запечатленный.

Оказывается, что со времен моего детства — со времен, когда я хотел или не хотел, с утра до вечера видел вечно что-то мастерящего отца своего, — с тех еще времен я ужасно многое, оказывается, запомнил.

Удивительно это. Я ведь никогда не пытался что-либо запоминать. Да и отец никогда ведь не старался приобщить сына, явного лоботряса, к топору или пиле. Удивительно это. Не генетически же это передается…

Сколь помню себя, отец вечно что-то строил. Или перестраивал. Или надстраивал. Или пристраивал.

Он в одиночку сладил большой, шестикомнатный дом с террасами, сарай в саду, беседку, летнюю кухню. Выкопал колодец. Возвел ограду… Дня не помню, чтоб он сидел без дела. Не буду врать, что он плотничал с шиком. Есть, знаете, такие мастера, которые не просто что-то работают, но еще и каждую фасочку снимут, каждую дощечку в глухой стык пригонят, нигде ни заусенчика не оставят, ни гвоздика гнутого… Еще и прикрасы по ходу дела не упустят случая наверетенить. Отец не из этого числа был, это я не отрицаю.

Он делал все добротно, на совесть (чего-чего, а этого качества у него было с лихвой) — кроил, может, и не шибко ладно, но шил зато крепко, надолго.

Бате моему, кажется, никогда не интересно было наводить мелкий скрупулезный марафет на смастеренное им. Свершение задуманного куда как важнее ему казалось совершенства свершенного.

Все, что сделано его руками, стоит вот уже по тридцать-сорок годов и простоит еще, даст Бог, не меньше.

Итак, господа, я начал строить.

Самое для меня изумительное — и до сих пор изумляющее — что я Ее все ж таки построил. И не менее изумительное, что она вот уж который год стоит и исправно действует, даруя каждому, кто ей приобщится, наслаждения, право слово, неземные.

…Навестила нас как-то в нашем зимнем уединении институтская подруга жены Марина. В честь подвига ее и в благодарность истоплена была баня, к тому времени уже вовсю чуть ли не ежедневно функционировавшая.

Городское еврейское дитя, Марина ни разу, оказывается, не причащалась этому чуду человеческой цивилизации. Искреннейшей радостью было даровать ей широким жестом это дармовое удовольствие.

За сорок минут нагнал я ей фирменные сто четыре градуса (больше моя банька не накапливает), притащил два ведра кипятку, дровишек на подтопку, объяснил, как, чем и зачем мыться, и ушел.

И стали мы ее ждать.

Мы ждали ее час. Мы ждали ее два. Когда пошел третий час ожидания, мы начали волноваться. Комплекция нашей гости в те времена была впечатляющей, и мы без труда и мгновенно навоображали себе и гипертонические кризы, и угорелость, и какие-то немыслимые кардиологические ужасы — короче, не выдержав беспокойства, жена пошла искать свою подругу. Или — как минимум — хладеющее тело ее. Что же она обнаружила?

Она обнаружила Марину посередь сада голышом гуляющей в сугробах и распевающей немыслимые какие-то русско-еврейские частушки. Причем после каждого куплета с залихватским «У-ух!» она плюхалась в снег и начинала производить там руками-ногами некие плавательные движения.

В дом она идти отказалась. «У меня там еще дровишки остались», — довольно придурковато хихикнув, объяснила она жене и вновь нырнула в баньку, как в дом родной. Объявилась лишь через час, и несть числа было блаженным ахам и сладостным охам, и восхищенным восторгам, и восторженным восхищениям.

Потом она рассказывала, что не могла заснуть до утра, совсем не мучаясь из-за этого, а напротив — вкушая совершенно неземное удовольствие от парения в каких-то совершенно поднебесных эмпиреях.

«Я и не подозревала, что может быть такое …» — так оценила она свои ощущения, а заодно и баньку мою ненаглядную, которую я сочинил вот этими руками, не ведая до этого, чем отличается «обвязка», скажем, от «опушки», и ни одной своей повестью я так не горжусь, как этим произведением, Честно.

Итак, я начал строить.

Со стороны глядеть, я напоминал кого угодно, но только не строителя. Более всего, полагаю, я смахивал на роденовского мыслителя. Чуть что садился думу думать: «Черт-те знает, как поведет себя эта вот штуковина, если я приколочу к ней вот эту хреновину?..»

Все законы сопромата (или как это называется) я выводил сам, совершенно первобытным способом, и ужасно радовался, ежели угадывал правильно. Ну, а если давал маху, скромно утирался, тихонько удивлялся: «Мда?» и снова садился думать, чело охватив дланью, чурбан на чурбане.