Геннадий Головин - Покой и воля

Ни анекдоты, ни политика, ни сплетни, ни последние новости в областях литературы и искусства — меня не интересовали. Вот о секретах крепления вагонки в потай или о сравнительной гвоздимости оштукатуренной и древесностружечной стен — вот об этом я мог разговаривать всласть.

По утрам я просыпался теперь, как ребенок — с отчетливым ощущением заманчивости жизни, которая сегодня предстоит.

Сказано Львом Толстым, на свете нет счастья, есть лишь отсветы его. И — ох, как светло жилось мне в те месяцы! Воспитай сына, вырасти дерево, построй дом…

Сын блаженно похрюкивал в коляске в двух шагах от меня. Саженцы яблонь, посаженные в его честь, принялись, и хоть с запозданием, но уже зеленели. Ну, а я — я строил дом.

По утрам непременнейшим образом забегал Братишка. Врывался в сумрачную внутренность моего строения, и сразу же теснее и словно бы светлее становилось от белизны его шубы, от весело улыбающейся морды его, от суматошно барабанящего во все стороны хвоста, которым, злодей, он так и норовил смахнуть на пол все мои жестянки с драгоценным гвоздем и развалить строгий порядок выстроенных вдоль стен, приготовленных к обшивке строганых досок.

Мы выходили наружу и усаживались перекурить.

Он ложился рядом — не под ногами, но и не в отдалении — в пределах досягаемости ласки, которую он воспринимал от меня с некоторой как бы даже рассеянностью, но я-то знал, что именно за ней-то он и прибегал к нам каждый день ненадолго.

С ним что-то неладное творилось в последнее время.

Дело было не в том, что в доме появился Колька — предмет для обожания, с которым, ясное дело, Братишка конкурировать не мог… И не в том даже дело было, что мы вынуждены были взять в дом Дика (хозяйкину собаку) и появился, стало быть, какой-никакой соперник в притязаниях на хозяйские харч и ласки… Другое тут было.

Я все чаще, глядя на Братишку, с суеверным страхом вспоминал Джека — в тот самый день, накануне гибели, когда он был жалобен и беспокоен и словно бы траурной аурой обреченности окутан, а глаза его — глаза были полны тоскливым и покорным знанием своей печальной ближайшей будущности.

Что-то отдаленно схожее бродило теперь и в глазах Братишки.

Закидуха рассказывал, что Братишка верховодит сейчас небольшой собачьей стаей возле санаторской столовой.

Там, ясное дело, было в избытке недоедков (и были они, не сомневаюсь, самого высшего качества), но там, в том околосанаторском собачьем раю, постоянно присутствовал и нешуточный риск чуть что, ни за что ни про что оказаться в чумовозе санэпидстанции, которая располагалась в километре от санатория и кошкодавы которой, не утруждая себя дальними ездками и всемерно к тому же борясь за экономию горючего, облавы совершали у заднего крыльца санаторской обжорки чуть ли не каждые две недели.

Я удивляюсь, как мог Братишка (с его-то умом! с его-то знанием людей и жизни!) не понимать этого риска. Или — он, возглавив стаю, уже и сам не в силах оказался противиться этому коллективному слабоумию? Или — почитал себя обязанным, коли уж заделался вожаком, быть вместе со всеми, даже если это и противоречит собственному инстинкту самосохранения и здравому смыслу?..

(Увести свою банду на какое-то другое, более безопасное место обитания — было не под силу даже ему. Санаторий был богатый, легочный, а туберкулезники кушали без особой охоты: целые груды едва надкусанных шницелей и котлет, бифштексов и лангетов, не говоря уж о гарнире и суповых костях, вываливалось ежедневно с крыльца столовой с царской небрежностью и щедростью. Не только собаки со всей округи, но, почитай, и все наши поросятодержатели паслись возле той кормушки.) Братишка, верю, мог бы и плюнуть на все это огрызочное великолепие — в поселке уж кого-кого, а его-то наверняка бы прокормили. Но вот наплевать на свою руководящую роль в собачьем коллективе и сдать добровольно бразды диктаторства кому-то другому — это, думаю, вряд ли… Тут он, я думаю, слишком уж стал похож на людей. Однажды познав сладостный, как утверждают знатоки, вкус власти над себе подобными, он уже явно не в силах был, бедолага, расстаться с ролью верховнокомандующего.

Я, как умел, уговаривал его.

— Братик! — проникновенно говорил я ему во время утренних наших общений. — Потерпи маленько! Ну месяц еще потерпи! Выйдет «Джек, Братишка и другие» — ты станешь поселковым героем. Каждый за честь почтет дать тебе жратвы. Слава, говорят, это та-акая штука, Братишка!.. Брось своих недоносков! Ты им не чета. Они даже и пятого когтя на твоей лапе не стоят! Ты же — умный. Ты же — сильный и красивый. Ты самый сильный и красивый пес на свете — зачем доказывать то, что и так все знают?.. Не бегай туда ради Христа! Ты же не помоечный пес. Ты же всю жизнь ел из миски. Неужели тебе не противно копаться вместе с оглоедами этими в отбросах? Не ходи туда, а? Вот-вот выйдет журнал, ты станешь литературный герой, и, знаешь, какая жизнь у тебя начнется?!

А журнал, как назло, запаздывал с выходом.

— Братишечка! Ты же помнишь Джека… (Тут Братишка поводил ушами.) Ты же помнишь, что с ним случилось. Неужели ты не понимаешь, что и с тобой то же самое будет, если ты не уйдешь оттуда?!

Он слушал меня без равнодушия и без пренебрежения, но и без особенного внимания. Весь вид его говорил: «Я и сам знаю… Только — тебе не понять — ничего уже поделать нельзя».

Кончался перекур. Братишка поднимался и убегал — не оглядываясь.

Во-первых, у него, конечно, были дела. А во-вторых, он, в отличие от Кольки, терпеть не мог молоточной стукотни.

Иногда он навещал нас и поздними вечерами.

Вдруг начинала мощно сотрясаться входная дверь.

— Кто там?

Ответом было молчание, а через пару секунд — новый грохот. Братишка под дверями никогда не лаял.

Я открывал: — Заходи, дорогой!

Он вбегал, очень деловитый, даже и не особенно приветливый — едва лишь обозначив отмашку хвостом.

И первым делом, минуя наши попытки погладить его, совался в соседние с террасой комнаты. Искал.

Ясно нам было, кого он искал. Из задних комнат навстречу ему одеревенелой походкой, с усилием преодолевая страх, приглушенно изображая ворчание, уже выходил Дик.

— Братишка! — остерегающе и запрещающе вскрикивали мы. — Дик!

Собаки вставали метрах в двух друг от друга и принимались ворчать все отчетливее и враждебнее.

— Р-ррр! — свирепо взрыкивал после этой маленькой артподготовки Братишка и обозначал движение к сопернику.

Дик отскакивал в почти щенячьем испуге, но через время опять начинал рассерженную, под нос, воркотню. По-моему, он даже не старался, чтобы Братишка слышал его. Братишка с видом полного равнодушия разваливался на полу и принимался за дело, какое-нибудь совершенно уж постороннее: блоху ли гонял подмышкой, или что-то из подушечек лап начинал с чрезмерной внимательностью выгрызать и вылизывать.