Геннадий Головин - Покой и воля

Колька мне не мешал. Стук молотка, вжик пилы, как ни странно, очень нравились ему, и он преспокойно спал рядом со стройкой, куда спокойней, чем в комнатах. И только когда задумчивые перекуры мои затягивались, он начинал сварливо вякать, несомненно требуя интенсификации папенького труда.

Колька мне был помощник. С прогулок теперь мы редко когда возвращались порожняком. Всякую реечку, всякую бесхозную досочку, встреченную на пути, я с восторгом крохобора тащил домой.

Коляска оказалась, к моему удивлению, довольно приспособленным для этого транспортным средством. Внизу, между колесами, можно было везти даже и двухметровые горбыли. Колька не возражал, если приходилось и поверху, поперек короба коляски, наваливать кое-что из добычи.

«Курочка по зернышку клюет и сыта бывает». Эта да еще другая, совершенно изумительная русская поговорка: «Глаза боятся, а руки делают» — были эпиграфами строительной той эпопеи. Не считая, понятно, общеизвестного и расхожего: «Не боги горшки обжигают.»

Милое человеческой душе дело это — строить. Столько удовольствия, дикарского восторга, наслаждения даже — ничто мне никогда не приносило. Ну, может быть, сочинительство иногда. (Впрочем, как я подозреваю, два этих ремесла — родня по крови.)

Дивно было — переборов совсем нешуточную робость в душе, наконец-то, начать .

Ну, во-первых, ошкурить привезенные знакомым лесником бревнышки. Бревнышки были считанные, в строгих пределах нашей покупательской способности, — еще и из-за этого была робость, ошибаться-то никак было нельзя… Итак, начать ошкуривать — сначала с робостью, как сказано, и косорукой несправностью, с вихляющим топором в руке, с многотрудным пыхтением и вмиг сбивающимся дыханием, а потом — все более сноровисто, все более скупыми усилиями, с размеренностью, с некоторым даже неведомо откуда явившимся щегольством в повадках.

Затем, во-вторых, раскатить в редкий рядок уже очищенные, сливочно желтеющие стволы по заранее поперек уложенным бревнышкам и отхлопать их — сажей черненной, туго натянутой на двух гвоздиках бечевкой хлопнуть, как тетивой, по телу ствола, обозначив идеально прямую линию, и начать в соответствии с нею стесывать лишнее, дабы придать бревнам надобную, брусовидную форму («полубрус» называется это по-научному) — начать стесывать, предварительно, разумеется, делая по мере продвижения две-три нужной глубины насечки, чтобы, отслаиваясь, щепа не получалась чересчур уж длинной и, как бы сказать, неуправляемой, и не прихватывала «по-живому», — так вот тесать-тесать потихоньку, ликуя от того, что у тебя получается, и то и дело с теплой неуклюжей нежностью вспоминать об отце, ухватки которого ты, оказывается, повторяешь и каждый раз ловишь себя на этом.

Наконец-то, денька через два-три многотрудных пыхтений и полуприпадочного трудового энтузиазма завершить, наконец, эту, самую неподъемную, пожалуй, часть дела и — вот где самая прелесть! — с наслаждением измождения усесться в сторонке, плохо гнущимися от топорной работы пальцами добыть сигарету из пачки, закурить и всласть залюбоваться — не в силах налюбоваться — на эту дюжину уже вполне готовых в дело (корявых, конечно, по-ученически, но твоими руками отесанных) бревен, которые по твоему разумению будут образовывать костяк уже живейшим образом живущего в твоем воображении строения… Подозвать неплохо и жену, чтобы и она полюбовалась вместе с тобой. Она мельком глянет, скажет: «Восхитительно», — не скрывая абсолютного непонимания причин твоего (и тебе-то самому не очень понятного) победительного довольства, а ты скажешь: «То-то…» — или что-нибудь вроде этого, и тебе плевать, что тебя в твоем тихо-идиотическом восторге никто понять не может: это уже сделано и сделано тобой.

А чем дальше, тем веселее и слаще.

А дальше — с отчетливо-трусоватенькой, однако развеселенькой отвагой нахала, вторгающегося не в свое дело, начать уже, собственно, строить.

Первым делом сладить четыре нижних бревна в венец — в основание будущего пола — сладить «в лапу» («Компрэ нэ ву?») — опять же нечаянно вспомнив, как это делал отец, и, не переставая дивиться, насколько это придумано предками просто, хитро и прочно.

Потом накрепко сшить углы скобами, с залихватским шиком вгоняя их ударами обуха и без стеснения, с удовольствием оглашая окрестности развеселой музыкой тяжелого железа, бьющего в звонкое тонкое железо…

Вслед за этим, вдоволь наразмышлявшись о сложностях, недостатках и преимуществах крепления «в шип» («Ду ю андестэнд?»), поставить в углах уже готовой нижней связи вертикали — угловые столбы — будущие боковые грани строения твоего, также, понятно, крепко пришив их стальными скобами, и — не подумайте, что забыл — предварительно стрельнуть их издали, каждый столб в отдельности и все четыре вместе, проверяя строгость их вертикальности (и без того тщательно выверенной ватерпасом) — прежде чем намертво насквозь и наискось пригвоздить их к нижним бревнам чудовищными двенадцатидюймовыми гвоздями.

Все это, ясное дело, уже в укосинах и временных стяжках, и уже достаточно фундаментально — когда вы начинаете вязать верхние четыре бруса — боковины будущего потолка, моля Бога, чтобы все это не перекосилось и не рассыпалось и не жалея поэтому скреп (благо, тебе улыбнулось счастье и ты обнаружил в сарае целую гирлянду, пусть и поржавелых, но вполне годных скоб)…

И вот — и вдруг — и вот вдруг в один прекрасный момент вы, мысленно ахнув, обнаруживаете — с восторгом, с восхищением, неверием и изумлением — что перед вами уже дом, то есть, вернее сказать, уже некий объем , и не хватает-то всего малой малости, стен, потолка, крыши, дверей, окошка…

Я же говорю, в строительном деле я был дикарь дикарем, и восторги, как вы могли убедиться, постигали меня дикарски-наивные, жгучие. Я разве только в пляс не пускался, убедившись в очередной, пусть и самой махонькой, плотницкой победе.

Куратором моей стройки был Роберт Иванович Закидуха.

Он, должно, быть, испытывал что-то вроде смущения и угрызений, быть может, совести. Все-таки после посещения именно его бани я воспылал стройлихорадкой. Как ни крути, а ведь это он был в какой-то степени виновник того, что влип я, как муха в повидло, в это прекрасное, тяжкое, нервотрепкое, сладостное и, на взгляд многих, безнадежное дело.

И все-таки, невзирая на сомнения, многие помогали.

Без них, конечно же, я не сумел бы в столь героические сроки за два, почитай, месяца — аккурат к знаменательной дате, а именно ко Дню тогдашней Конституции — в полном согласии со взятыми на себя соцобязательствами — в едином трудовом порыве — завершить эту стройку века.