Виктор Неволин - Человек, лишённый малой родины

Вся еда была простой, деревенской: каша и супы из сибирских круп (просо, перловка, овсянка), капуста, картошка, мясо, молоко, сметана, брюква, репа, солёности. На зиму набирали ягод, орехов, ловили рыбу. В общем, всё было местное, произведённое и сделанное самими, за исключением сахара и соли, которые привозили тувинцы, и муки-крупчатки, закупаемой в Минусинске только на праздники. Сахар употребляли очень экономно. Его давали маленькими кусочками, только чтобы присластить чай. Больше пили, как говорится, вприглядку. Чай пили и с мёдом. В полевых условиях употреблялись сушеное мясо и вяленая рыба.

Все церковные и народные праздники старообрядцами соблюдались и по-своему отмечались. В воскресенье никогда не мылись в бане и не работали. В этот день даже повседневная домашняя работа считалась грехом, безусловно, наказуемым. На праздники запасали продукты, варили пиво, иногда самогонку (очень редко) и гуляли по несколько дней, пока не перебывают у всех родственников, не выпьют всё хмельное и пока их там не попотчуют как следует. Но запоев, как встречается сейчас, ни у кого не бывало. Перед праздниками заготавливали загодя корм для домашних животных. И уход за ними все дни гулянья не прекращался. Родство старались всемерно укреплять, помогая и выручая друг друга в трудные моменты.

НЭП в России просуществовал недолго. Только крестьянин успел расправить плечи, только-только пробудилось в нём чувство собственника, предпринимателя, как началась новая политическая кампания по всей стране – индустриализация. Для её проведения нужны были огромные материальные, финансовые и трудовые ресурсы. Иностранные государства не горели желанием помогать стране инвестициями. Значит, для осуществления плана индустриализации нужны были внутренние возможности, и их нашли в деревне, в крестьянской среде.

Российское крестьянство было неоднородно, состояло из бедняков, середняков и зажиточных крестьян – кулаков. В деревне кулаков было единицы, и их к 1930-м годам или раскулачили, или они покинули деревню и растворились в городах. Стержнем крестьянства оставались середняки, и к коллективизации они относились очень осторожно. Они не хотели идти добровольно в коммуны и колхозы, им было жаль терять своё, хоть и маленькое, хозяйство, нажитое непосильным трудом. Тем более жить и работать с бедняками, которые в Сибири представляли собой или лентяев, которые не хотели работать, спали на печке и мечтали о хорошей жизни, или пьяниц, бездельников, которых самих нужно было кормить.

Руководство СССР того периода в коллективизации крестьян видело возможность решить две задачи: проведение индустриализации и объединение разрозненных крестьян в колхозы, чтобы ими было легче управлять. Но чтобы механизировать крестьянский труд, нужно было время, кропотливая работа на селе, включая экономические меры, а не только пропаганда и тем более репрессивные меры.

Крестьянин на Руси вечно был кому-то обязан, что-то должен. Раньше – помещику, теперь – государству. Но сам процесс коллективизации легко и продуктивно не шёл, и вот тогда и родилась идея ликвидировать кулачество как класс, в нём увидели эксплуататорский элемент, а в разряд кулаков попали наиболее работоспособные середняки.

В Верхнеусинском с конца 1920-х годов происходило всё то же, что и по всей России. Сначала голытьба создала коммуну, из которой ничего не вышло. Во-первых, в коммуну нечего было вносить, а во-вторых, там ведь надо было работать. Ни того, ни другого у «коммунаров» не было – ни средств, ни желания трудиться, и коммуна распалась. Всё съели и разбежались.

Но из центра продолжали поступать новые директивы. На сей раз требовалось создавать колхозы. Никто туда добровольно не шёл. И для укрепления колхозной «материальной базы» решили выйти из положения за счёт зажиточного крестьянства, то есть просто ограбить его. Всех зажиточных объявили кулаками – злейшими классовыми врагами. Их хозяйства «экспроприировали», а хозяев с малыми детьми выгнали на улицу. А чтобы они не путались под ногами и не мешали строить социализм, всех вывезли в глухие, незаселённые и не пригодные для жизни места: пусть подыхают! Если же выживут вопреки всему, если же «исправятся», пусть тоже строят социализм по указанному образцу. И нигде не было найти защиты против такой бесчеловечности.

«Линию партии» в деревне проводили специально для этого созданные комитеты бедноты, и всякое уклонение от вступления в колхозы они рассматривали как подрыв революционной власти.

В апреле 1931 года верхнеусинских мужиков, не вошедших в колхоз, мобилизовали на общественные работы – на постройку плотов якобы для отправки на них зерна в Абакан.

Никто ещё не догадывался, что это был первый шаг в плане местных властей по высылке на север деревенских «кулаков» по заранее составленному списку. Никто не ожидал беды. Наша большая семья, как и другие прочие, жила размеренной жизнью. Взрослые работали от зари до зари, растили детей. Старшие дети учились, младшие готовились в школу. Отец работал на стороне: осенью занимался забоем скота в Минусинске, позже возил груз, ямщичил, а с наступлением весны готовился к посевным работам.

И вдруг поздним вечером, в середине мая, нам соседка по секрету сообщила: комитет бедноты утвердил список крестьян на высылку. В этом списке есть и фамилия Неволиных. Моя мать никак не могла поверить: ведь нас никто и никогда не относил к кулакам. У нас была обычная крестьянская семья и хозяйство, не подлежавшее никаким серьёзным налогообложениям. И посоветоваться было не с кем: отец в это время был мобилизован на строительство плотов. Так и прошла бессонная ночь, полная тревог и печали.

Маме вспомнился первомайский митинг, на котором секретарь райкома партии объявил, что всех кулаков сошлют на север. «И пусть они там копают себе могилу, а сегодня им пора сколачивать гробы!» Не верилось, что Неволиных включили в кулацкий «гробовой» список. Ведь мы никого не эксплуатировали, сами добывали себе хлеб. И вообще неизвестно, кто придумал такое слово – «кулак». Кулак в моём понимании – символ силы, мощи человека! Зачем придавать ему какой-то смысл мироеда, душителя людей? Сильный, хваткий, работящий человек – это ведь опора любому политическому режиму! Зачем его уничтожать?

Взять хотя бы моего отца. Жил он в сиротстве. За всю свою жизнь не сносил ни одного порядочного костюма. Даже на свадьбу позаимствовал суконный пиджак с чужого плеча. До самой ссылки зимой, осенью и весной у него была одна-единственная одежонка: шабур – полупальто, сшитое из самодельного сукна, не теплее солдатской шинели (носили его с подпояской), и незаменимые бродни, тоже из самодельной кожи. Зимой лишь по праздникам надевал он уже не новые валенки.