Константин Поливанов - Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения

Для самого Пастернака такой исход был, видимо, достаточно неожиданным. Выступая 28 октября 1936 года на обсуждении книги И. А. Новикова «Пушкин в Михайловском», поэт говорил: «Зимняя дискуссия нас всех напугала, и из осторожности уже ничего не знаешь, и о себе не знаешь <���…> Я должен поздравить И.А. [Новикова] не только за этот громадный скачок вперед от вещей, ранее написанных, этого я не стал бы говорить, я не сумел бы судить, а просто за скачок вперед от состояния литературы хотя бы зимой. Тогда мне казалось, что мы такое отмочим. Было ощущение какого-то предела, и от этого предела мы отходим» [74]. Недавнее опубликование года Файманом материалов из архива НКВД («Люди и положения: К шестидесятилетию дискуссии о формализме в искусстве») [75]позволяет представить себе, почему же выступления Пастернака оказались более результативными, чем, казалось бы, спланированная кампания, руководить которой в Союзе писателей должны были зам. зав. отделом культпросветработы ЦК ВКП(б) А. И. Ангаров и секретарь Союза писателей В. П. Ставский. Документы показывают, что после первого выступления Пастернака 13 марта составители бумаг осторожно высказывают мнение, что Ставский не справился с возложенной на него задачей продемонстрировать существо «формализма» в текущей литературе. Похоже, важную роль сыграло и то, что в кулуарных разговорах практически все, чьи разговоры записали бдительные помощники (или сотрудники) органов, высказывались в поддержку сказанного Пастернаком – Б. Пильняк, В. Стенич, А. Гатов, Б. Губер, Н. Зарудин, Н. Замошкин, Е. Петров, даже более осторожная А. Барто, и та признала справедливость слов Пастернака. Единственный, кто безоговорочно враждебно отнесся к словам поэта, был Л. Никулин. Пастернак после выступления «имел длительную беседу» с Ангаровым «в одном из кабинетов правления ССП», где ему, очевидно, объяснили, что, «начав с критики методов ведения дискуссии», он «пришел к антисоветским, по существу, выводам». Одновременно Ставский готовил к 16 марта выступления «молодых писателей». Судя по протоколу состоявшегося заседания, ими были Г. Серебрякова и Г. Корабельников. Одновременно информаторы НКВД высказывали соображения о причинах позиции Пастернака: во-первых, предполагали, что Пастернак узнал о будто бы готовившейся против него в «Правде» «разносной статье» и «решил, не дожидаясь удара, сам перейти в наступление», во-вторых же, Пастернак будто бы узнал, что всей дискуссией о формализме в искусстве недоволен Горький (при этом сообщалось, что чекисты также располагали подобной информацией).

Состоявшееся 16 марта заседание мало что изменило в ситуации. «Покаянные» выступления Б. Пастернака и Ю. Олеши были восприняты собравшимися как продолжение спора с позицией В. Ставского. Речи Г. Серебряковой и Г. Корабельникова также не возымели должного действия, и хотя формально дискуссия вошла в необходимое русло, переломить сопротивление писателей властям, видимо, не удалось.

Время уже прямых нападок на Пастернака на писательских собраниях и в газетной печати начинается с осени 1936 года, их появление связано с процессом Зиновьева – Каменева в августе. Как известно, 21 августа в «Правде» было опубликовано письмо советских писателей в числе откликов на начавшийся процесс под внятным заголовком «Стереть с лица земли», среди шестнадцати подписей – В. Ставского, Л. Леонова, К. Федина, Н. Погодина и др. была и подпись Б. Пастернака. М. Цветаева в письме к А. Тесковой с ужасом отметила его присоединение к «прошению о смертной казни». В монографии Л. Флейшмана подробно разбираются причины, по которым Пастернак мог согласиться подписать это письмо, хотя уже летом 1937 года в куда более опасной обстановке поэт нашел в себе мужество категорически отказаться от подписания подобного «прошения». Однако уже из дневника А. Тарасенкова теперь стало очевидно, что подпись в газете появилась без согласия на то Пастернака: «По сведениям от Ставского, Б.Л. сначала отказался подписать обращение Союза писателей о расстреле этих бандитов. Затем, под давлением, согласился не вычеркивать свою подпись из уже отпечатанного списка» [76].

Сам Тарасенков, очевидно, рассматривавшийся как адепт Пастернака (как мы можем догадаться по его дневнику), был вынужден 31 августа выступить на «активе» «Знамени» с критикой поведения поэта. Но еще 25 августа на заседании президиума Союза писателей, специально посвященном приговору Верховного суда над троцкистско-зиновьевским центром, на которое Пастернак, видимо, не пошел, вопрос о его поведении, судя по всему, специально обсуждался. В отчете 29 августа секретарям ЦК Л. Кагановичу, А. Андрееву и Н. Ежову функционеры отдела культпросветработы ЦК А. Ангаров и В. Кирпотин в частности сообщали: «Следует, однако, отметить как плохое выступление Олеши; он защищал Пастернака, фактически не подписавшего требования о расстреле контрреволюционных террористов, говоря, что Пастернак является вполне советским человеком, но что подписать смертный приговор своей рукой он не может» [77].

В течение осени 1936 года Пастернак то оказывался мишенью газетных нападок в связи с переводами из Г. фон Клейста, то его новые книги и стихи объявлялись знаком потери мастерства. Кульминацией этого процесса стала речь В. Ставского 16 декабря 1936 года на Общемосковском собрании писателей, посвященном только что закончившемуся Чрезвычайному съезду Советов, где была принята новая конституция. В своей чрезвычайно грубой по отношению к Пастернаку (и не только к нему) речи Ставский поставил в вину поэту не только его переводы и новые стихи, но и слишком краткое и невразумительное выступление летом 1935 года на Парижском конгрессе защиты культуры, и главное – отказ выступить с осуждением книги А. Жида «Возвращение из СССР»: «Я имею в виду факты из поведения Пастернака. Некоторым товарищам нравятся его заумные сплошь и рядом выступления, состоящие из чрезвычайно характерных междометий, которые сразу вспоминаются, когда взглянешь на Пастернака, появляющегося в качестве оратора на трибуне. Эти междометия затягиваются, приобретают свое особое значение и выражение смысловое.

[Далее о Парижском выступлении. – К.П.]: Почему он это произносит и что сие значит, такая речь? Почему Пастернак молчит? Почему, когда он выходит, – начинает мычать нечленораздельно?

[Наконец, о цикле “Из летних записок”. – К.П.]: Это черт знает что, без возмущения нельзя об этом говорить. Я не буду приводить другие строчки этого поэта, которого некоторые люди провозглашали чуть ли не вершиной социалистической поэзии, я имею в виду доклад Бухарина на съезде. Что тут поэтического? Ничего общего с поэзией это дело не имеет. А почему мы молчим?