Вера Хоружая - Письма на волю

Вера очень заботилась о воспитании комсомольцев разных национальностей — белорусов, поляков, украинцев, евреев, литовцев — в духе пролетарского интернационализма, общности с революционным движением в Польше, солидарности с молодежью братской Советской Белоруссии. Широко практиковался обмен письмами между отдельными организациями комсомола Западной Белоруссии и Советской Белоруссии. Некоторые комсомольцы, иногда нелегально переходили границу и выступали на собраниях молодежи Минска и других городов БССР с рассказами о жизни и борьбе комсомольцев Западной Белоруссии.

ЦК комсомола Западной Белоруссии и ЦК комсомола Советской Белоруссии регулярно обменивались письмами.

«…Живется у нас бурно, как Никогда, — читаем мы в одном из писем Веры. — Дни у нас — это целые месяцы, а месяцы — годы, конечно, не по объему времени, а по объему происходящих событий, по объему их содержания. Представь себе, что уже лето 1925 года. Ты понимаешь, что это значит. И этим самым летом я еще имею возможность писать тебе письмо. Не верю своим ушам и глазам. Как хорошо! Как чудесно и неожиданно, необыкновенно…»

Удивление, выраженное Верой в этом письме, что она уже почти полтора года работает в подполье и еще не провалилась, явилось как бы предчувствием.

В начале августа 1925 года в Белостоке начались аресты. Встревоженная ростом влияния коммунистов в массах, полиция решила нанести им удар. Аресты вскоре распространились на весь Белостокский округ, захватили Грудок, Михалово, Бельск, Семятичи и другие районы. Полиция хватала не только членов КПЗБ и комсомола, но и членов классовых профсоюзов, левонастроенных крестьян. Число арестованных возросло до двух тысяч человек.

Подвергая арестованных самым жестоким пыткам, применяя самые изощренные методы истязания, дефензива старалась добиться от своих жертв признания в принадлежности к Коммунистической партии и выяснить конкретную деятельность в ее рядах. Большинство арестованных полиция вскоре вынуждена была освободить из-за отсутствия каких-либо улик, подтверждающих их участие в коммунистическом движении. Отсеивая задержанных, прокуратура организовала в 1928 году судебный процессе «133-х».

Дефензива напала на след неуловимой комсомолки Веры. 15 сентября 1925 года она была арестована на одной из квартир в Белостоке.

Все было против нее: и фальшивый паспорт, выписанный на вымышленную фамилию Вероники Корчевской, и невозможность доказать свое гражданство, постоянное место жительства и другие улики. На несколько лет за Верой закрылась тяжелая тюремная дверь.

«Пишу вам теперь из тюрьмы. Не огорчайтесь. Ничего особенного в этом нет. Я здорова, морально чувствую себя превосходно. Ничего, увидимся еще, хотя, может быть, и не так скоро. Что же мне писать о себе? После той бурной и интересной жизни, какой я жила до сих пор, трудно сидеть в тюрьме…»

Следствие тянулось долго. Буржуазная прокуратура собирала против Веры улики. Претензии на расправу со своей жертвой предъявили одновременно и прокуратура окружного суда в Пинске и прокуратура окружного суда в Белостоке. Насолила она, конечно, им обеим.

А пока надо было сидеть и ждать. Тюремная камера. Окно с железной решеткой, через которое виден только кусок неба. Железная арестантская кровать, прикрытая жестким одеялом, асфальтовый пол и в углу неразлучная спутница заключенных — вонючая параша.

Кусок хлеба, ячменный кофе, суп и немного каши из тухлой крупы. Если камера общая — чуть веселее, с товарищами хотя и в тесноте, да не в обиде. А если одиночка, тогда другое дело: пять шагов вперед — пять назад. Вперед — назад. И в ней, в этой камере, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Прогулка короткая, да и та в тесном тюремном дворе.

О, как мы все, политические заключенные, были благодарны МОПРу за благородную работу по оказанию помощи узникам капитала! Без этой помощи погибли бы еще сотни революционеров.

Казавшаяся издали мертвой, тюрьма не была «мертвым домом». А политзаключенные не представляли собой пассивной массы, покорно несущей свой крест. Они жили, боролись, отстаивая свои права и человеческое достоинство, учились — кто грамоте, а кто и другим наукам, отмечали революционные праздники. В тюрьме они вели горячие споры и дискуссии, издавали рукописные журналы, переписывали целые книги, изощряясь в изобретательстве, прятали в потайных местах полученную разными путями партийную литературу, стараясь перехитрить надзирателей, передавали на свободу «грипсы» (тайные письма). Таким путем пересылались и некоторые письма Веры. Регулярно мы перестукивались через стены, пели песни то унылые, то бодрящие, веселились, высмеивая начальство, или рассказывали арестантские анекдоты.

А если произвол тюремной администрации переходил границу всякого терпения, резко ухудшались условия — в камерах гудело, как в ульях. Через стены летели «телеграммы»-морзе, пересылались «грипсы». Тюремный партийный комитет обсуждал с делегатами камер формы протеста, наши требования. И когда решение было принято, из камеры в камеру передавалось: голодовка! В тюрьме раздавалось гневное, зовущее к борьбе пение «Интернационала». Это коммуна политзаключенных приводила в действие свое оружие — ненависть к врагу, железную волю к борьбе, организованность. Она в этот момент становилась грозной. Администрация хорошо это знала. Начинались мучительные дни голодовок — три, пять, семь, а иногда и десять. Люди теряли силы, изнемогали, но стояли на своем. Освобождались от голодовки совсем или начинали ее на несколько дней позже лишь слабые и больные, да и то по решению тюремного комитета. Нас поддерживали товарищи на свободе своей борьбой, протестом. И тогда мы побеждали.

Но случалось и иначе. Борьба есть борьба…

Так шли наши тюремные будни. Скучать было некогда.

Помню эти будни в белостокской тюрьме. Как и во всех тюрьмах, мужчины были строго изолированы от женщин. То крыло тюрьмы, в котором сидели женщины, находилось под прямым углом к мужским одиночкам. Через решетку можно было видеть друг друга. Кроме того, нас иногда выводили на прогулку на ту часть тюремного двора, которая находилась в прямоугольнике между одиночками и женским крылом. Тогда мы гуляли под их окнами. Из-за решеток женских камер показывались лица Веры и ее подруг — Елены, Любы, Анны и других. Несмотря на грозный окрик надзирателя: «Не высовывайся, зажми рот!» — подолгу задерживались у решеток. Проходя мимо, мы обменивались с ними отрывочными фразами, всматривались в близкие, родные лица, в так много говорящие глаза. Сколько сочувствия и тоски было в этих глазах! Держитесь, хлопцы! И мы держались.