Андрей Черныш - На фронтах Великой войны. Воспоминания. 1914–1918

Для обеспечения нашего правого фланга полковник Дроздовский приказал Самурскому полку, находившемуся сзади нас в лощине у леса, выдвинуться по возможности укрыто уступом справа к лесу, что тянется полосою к северо-западу от монастыря, и парализовать угрозу нашему правому флангу.

Полковник Шаберт исполнил это быстро. До леса самурцы прошли незамеченными, затем развернулись. И только показались на гребне их цепи, наступавшие цепи большевиков остановились и потом повернули назад. Самурцы их преследовали и выдвинулись уступом вперед, упершись правым флангом в лес. Пластуны и 2-й офицерский полк подравнялись с ними и, таким образом, образовался почти сплошной фронт по прямой линии от леса до железной дороги, до двух верст протяжением. Большевики в расстоянии одной-двух верст задержались на линии монастыря, так же, примерно, от железной дороги до того же леса, но силы их заметно превосходили наши.

Такое положение застали сумерки.

Остался в памяти маленький инцидент, касавшийся лично меня. Когда самурцы, вызванные из резерва для ликвидации угрозы нашему правому флангу, двинулись для выполнения этой задачи, мы, как выше упомянуто, стояли на одном холме позади Кубанской батареи и внимательно наблюдали за развитием большевистской контратаки на наш правый фланг, ибо мы еще не были уверены, успеют ли самурцы вовремя подойти, чтобы опрокинуть замысел большевиков. Дистанция до противника от нас была версты две. Начали свистать пули около нас. Пришлось все лишнее, конвой, лошадей наших, ординарцев убрать за холм. Тем не менее наша группа была все же велика. Видимо, большевики стреляли и по нас. К счастью, никаких потерь у нас не было. А со мной произошел чудесно-редкий случай. Когда мы так стояли и наблюдали за происходящим впереди нас, а пули посвистывали вокруг, одна из них с рикошета и, по-видимому, уже выдохшаяся в своем полете, всем корпусом ударила меня в живот. По случаю холодного дня я довольно плотно был одет: кожаная куртка, потом куртка шинельного сукна со снаряжением поверх нее и затем сверху всего этого плащ из палаточного брезента. Ударившая пуля ничего не пробила, лишь немного ушибла меня и тут же упала передо мною. Стоявший рядом со мною командир артиллерийского дивизиона видел упавшую пулю и поднес мне ее, сказав: «Вот она, сохраните на память». Я ее долго хранил, но потом где-то, к сожалению, потерял. Это второй чудесный со мною случай под Ставрополем. Будут и еще случаи, которые тоже нельзя не назвать счастливыми.

Сумерки прекратили боевые действия. Части 3-й дивизии заночевали в занятом положении. Мы на ночлег отодвинулись назад к опушке молодого леса, где в резерве стоял офицерский батальон 2-го офицерского полка. Было холодно, и мы сгрудились вокруг костра, смешавшись с офицерами батальона, старавшимися всячески нам услужить. Страшно хотелось есть, так как с момента выступления из Рождественской и до сих пор ничего во рту не было. Но, на наше счастье, объявился наш обоз. Он расположился в полуверсте, примерно, юго-западнее ст. Пелагиады, на одном хуторке [253]. Немного неприятно было покидать офицерский батальон, с которым хотелось разделись его незавидную долю; сознание упрекало, а физическое, животное начало торжествовало: можно было поесть досыта и поспать.

Хуторок оказался, как и положено, разгромлен большевиками, как же: «буржуйское имение!», но все же кров и тепло мы в нем нашли, а продовольствие наше к нам приехало. Спустя некоторое время, когда штабные все утряслись, с разрешения полковника Дроздовского, я послал распоряжение резервному офицерскому батальону перейти на наш хутор, пускай, думалось, отдохнут и сберегут силы для завтрашнего дня, который сулил новые напряжения для всех.

Полковник Дроздовский ничего о завтрашнем дне не говорил и вообще, несмотря на успех, был невесел.

Спали мертвецки на чистой свежей соломе, которой одной на хуторе было в изобилии.

Ранним утром хуторок ожил. Батальон ушел на прежнее место. Мы выехали вперед, к фронту, на правый фланг, к Самурскому полку. Утро было пасмурное, но ветер стих.

У самурцев все уже бодрствовало. Наша большая штабная группа привлекла внимание большевиков и, когда мы смешались еще со штабом Самурского полка, около которого тоже было много народа, повозок, – они стали нас обстреливать артиллерийским огнем, правда, совершенно безвредно, снаряды раскидывались на большом пространстве, ни одного воздушного разрыва шрапнелей – видимо, большевицкие ребята не имели на батарее сколько-нибудь интеллигентного артиллериста.

Поехали по фронту к левому флангу, батарея перенесла огонь на нас, но столь безрезультатно, что мы не обращали на него никакого внимания. Побывали у полковника Витковского. Нашли его очень удачно «применившимся к местности» – в какой-то яме, откуда было хорошо наблюдать за фронтом не только полка, но всей дивизии, и в то же время было безопасно от огня противника.

Вернулись снова к самурцам. Батарея противника участила огонь. Несколько снарядов случайно разорвались почти в расположении штабов полка и дивизии, не причинив, впрочем, никакого вреда; однако пришлось разредиться: все лишнее, перевязочный пункт Самурского полка прошлось убрать дальше, в глубокую лощину с лесом [254].

Время между тем шло. Обе стороны бездействовали. Лишь временами постреливала упомянутая большевицкая батарея. Наши молчали: снарядов было очень мало и берегли их на особо важный случай.

Из штаба генерала Боровского, который был на ст. Пелагиада, спрашивали о положении. Мы донесли. Тогда генерал Боровский запросил о наших наблюдениях. У Дроздовского не было, по-видимому, никаких намерений. Он был в затруднении, что предпринять? Дивизия вся почти была в боевой линии, в резерве оставался лишь один чисто офицерский батальон, который Дроздовский очень заботливо оберегал от потерь. Все, что еще оставалось от выведенного им из Румынии отряда, было в этом батальоне. Естественно поэтому, что Дроздовский так щадил батальон, с которым крепко морально был связан и, быть может, связывал с его существованием и свою судьбу. Вот почему он в душе так оплакивал всегда всякую потерю из старых сподвижников по Ясскому походу. Это чувство выработало и развило другое – боязнь потерь. А это отражалось на решимости действий и нередко вело именно к тому, чего Дроздовский больше всего остерегался, к большим потерям.

Однако ясно было одно, что оставаться в занятом положении нельзя было. Большевики сочли бы это за нашу слабость и, обладая большими резервами, перешли бы сами в контрнаступление, которое нам без резерва почти, а главное, с весьма ограниченным запасом патронов, было бы трудно отразить. Вообще, оборона в нашей обстановке была особенно неприемлема, – прав генерал Боровский, что мы должны только атаковать. Изменения обстановки от других каких причин, вне нас, мы также не могли ожидать. Отходить назад было бессмысленно: тогда нечего было и трогаться из Рождественской. Таким образом, оставалось атаковать противника, как это ни было трудно. Я и подавал мысль об атаке с маневром из Казенного леса [255], в обход левого фланга противника: такой удобный подступ, выводящий в ближайший тыл противнику, невольно вызывал мысль о его использовании. Дроздовский молчал, не соглашался и не отвергал. Я, новый и временный начальник штаба, недостаточно еще изучивший своего начальника дивизии, не посмел доказывать необходимость принятия моей идеи и настаивать на ее исполнении. Так и тянули, ничего фактически не предпринимая. Боровскому ответили туманно и неопределенно. Приближалось время к полудню.