Эдуард Экк - От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868–1918

И вдруг раздается команда: «Батарея в передки». Встревоженный генерал Баташев воскликнул:

– Куда батарея?

И получил спокойный ответ полковника Васильева:

– Вперед на позицию.

Выехал, снялся с передков и скомандовал:

– Прицел десять, трубка ноль, по пехоте картечью, очередь.

Этот геройский выезд 6-й батареи 34-й артиллерийской бригады окончательно спас наше положение; поражаемые в упор картечью, австрийцы сперва остановились, а через несколько минут не выдержали, отхлынули назад и в этот день в наступление более не переходили. Чтобы вполне понять все величие подвига полковника Васильева, достаточно указать, что прицел 10 означает расстояние в 200 сажень или 600 шагов. Так пережили мы этот критический день, и настроение в 7-м корпусе не только не упало, а еще поднялось.

Столь тяжкая обстановка создалась ввиду роковой ошибки командиров 12-го и 10-го корпусов, принявших спешно отходившие мимо них массы австрийских войск, отступавших от Грубешова под давлением 5-й армии, за наступающего противника. И так в течение всего боя 12-й корпус оставался на месте, ограничиваясь одним артиллерийским огнем, а командир 10-го корпуса настоял на оставлении в его распоряжении полков 13-й пехотной дивизии. У меня же в этот день в резерве остался один взвод 7-го мортирного дивизиона и батальон пехоты.

Узнав, что Таганрогский полк отошел, не подобрав своего погибшего командира, я послал сказать полку, что если тело командира не будет подобрано – никогда больше не буду здороваться с полком. И командир был найден и погребен.

На другое утро начальник штаба лично произвел рекогносцировку; очень метко определил значение рощицы, находившейся впереди австрийского расположения, без занятия которой они не могли перейти в решительное наступление. Роща была нами взята под огонь, и мы, хотя и были вынуждены перейти к обороне, прочно утвердились на занятых нами позициях, и частичными переходами в наступление парализовали все попытки австрийцев пробиваться ко Львову, и даже смогли два раза поддержать командира 8-го корпуса.

Так прошло 27-е. 28-го сражавшийся левее 8-го корпуса 24-й корпус не выдержал напора австрийцев и отошел ко Львову, и я получил приказание генерала Брусилова отойти ко Львову и стать за форты. Приказание это скрыл, продержался до вечера и затем написал частную записку генералу Брусилову: «Ваше приказание об отходе не объявил и до повторения приказания не приведу его в исполнение, так как отход в форты будет равносилен потере для нас Львова. Мы твердо стоим и при первой возможности перейдем в наступление, а сейчас необходимо приказать 24-му корпусу вновь выдвинуться вперед, на старые места, и тогда положение будет восстановлено». На эту записку ответа не получил, но, очевидно, она была принята к сведению, потому что приказание об отходе в форты не было повторено.

В этих боях впервые пришлось наблюдать оригинальный прием, усвоенный австрийской артиллерией – ежедневно перед закатом солнца австрийская артиллерия открывала по всему фронту частый огонь и вела его с полным напряжением до заката солнца, после чего бой постепенно затихал. И так как за этим ураганным огнем ни разу не последовало решительного наступления, то он не оказывал тяжелого давления на войска, скорее способствовал подъему духа и уверенности в себе. Штаб корпуса все время находился на самом поле сражения, тут же и обедал на глазах у войск и только на ночь становился на занятый нами дом лесничего.

28-го после обеда я полулежал на траве и рассматривал с Лазаревым карту, как вдруг вплотную над нами остановился всадник. Подняв голову, мы увидали урядника, который сказал, нагнувшись с коня:

– Ваше высокопревосходительство, сейчас вызывали охотников для обследования болота, чтобы провести через него пехоту для удара во фланг австрийцам, так вот: я тут и сейчас подойдут еще несколько станичников.

Мы залюбовались красавцем урядником и передали его в распоряжение состоявшего при штабе корпуса Крымского конного полка поручика Двойченко, который и нашел тропу, выходившую прямо к левому флангу австрийцев. В этот же день один из писарей штаба привел к нам старика в армяке с большой седой бородой и доложил, что он очень просит меня видеть. На мой вопрос:

– Что скажешь? – старик доложил:

– Отставной взводный фейерверкер, хочу вновь послужить, был у великого князя Николая Николаевича, Верховного главнокомандующего, просился вновь на службу. Великий князь сказал: «Хоть стар ты, но, вижу, что молодец. Куда же ты хочешь поступить, хочешь в любой парк?» Но я просил непременно в батарею и, если можно, в 7-й корпус, а вас, Ваше высокопревосходительство, прошу меня назначить в 1-ю батарею 13-й артиллерийской бригады.

– Сколько тебе лет?

– 62 года, был в Турецкую войну и в Японскую. Очень прошу принять.

– Хорошо приму и твердо уверен, что ты, старина, будешь всем примером и в бою, и на походе. Но 13-я бригада не здесь, переночуй у нас, а завтра рано утром тебя проведут к командиру бригады, генерал-майору Пилкину, [294]которому я о тебе сейчас напишу.

Старик был зачислен в 1-ю батарею, проделал с ней всю войну и оказался действительно драгоценным человеком, имевшим самое благотворное влияние на личный состав батареи.

Ежедневно производили разведки наши летчики, вылетая по нескольку раз в день, часто поднимаясь в самый разгар боя и подолгу находясь вдоль линии расположения противника, несмотря ни на какой огонь с его стороны, доставляли ценные сведения о расположении противника, главное – его батарей. Особенно остался в памяти полет поручика Степанова 28 августа.

Степанов, сблизившись насколько возможно с противником, начал осмотр его расположения и продолжал свое наблюдение и в то время, когда буквально был объят снарядами противника. С жутью следили мы за ним. Аппарат едва было видно, так как сверху, снизу, с боков он был весь окружен клубками белого дыма от рвавшихся снарядов. Его гибель казалась нам неминуемой, тем не менее Степанов оставался над расположением противника минут двадцать и только после этого повернул назад и начал снижаться. Опустился невдалеке от нас, вылез из аппарата, подошел ко мне и совершенно спокойным тоном сделал доклад.

Другой летчик, прапорщик С., окончивший до войны курс воздухоплавания во Франции, прекрасно делал фотографические снимки во время полета. На мое указание, чтобы не слишком уж рисковал, он только ответил:

– Я и так берегусь больше, чем бы хотел, из-за страха, что вместе со мной может к ним попасть фотографический аппарат, поставленный у меня. Такого ведь еще нет ни у австрийцев, ни у германцев.

29-го к вечеру австрийская артиллерия открыла обычный частый огонь, но не прекратила его после захода солнца, а вела его с полным напряжением всю ночь. От этой массовой стрельбы не только стоял сплошной грохот и гул, но дрожал весь дом, в котором мы лежали. И хотя мы еще не знали тогда, что такой огонь у них означал начало отступления, слушая этот шум, было как-то хорошо на душе.