Михаил Дубинский - Женщина в жизни великих и знаменитых людей

Конец XVIII и начало XIX веков ознаменовались в Германии сильным, хотя и своеобразным женским движением. Большой толчок в этом дал еще Жан-Жак Руссо. Великий волшебник мысли и чувства призывал, к опрощению, говорил, что нужно вернуться к природе, к первому источнику всякого счастья. Однако в раю, созданном прихотливой кистью художника-философа, для женщины места не было. Для него женщина была скорее чувствующим, чем мыслящим существом. Мать и жена — нот, по мнению Руссо, истинное призвание женщины, в границы которого естественно укладывалась вся его воспитательная система. Об ученых женщинах, таким образом, тогда не могло быть и речи.

Позднее явился Песталоцци и сделал еще шаг вперед, выставив идеализированную крестьянскую девушку высшим идеалом женщины. Влияние Руссо в Германии было тогда до того велико, что ученая или основательно образованная женщина сделалась предметом общего пренебрежения и насмешек. Даже такой просвещенный светлый ум, как Гердер, писал: «Я, может быть, слишком озлоблен против ученой женщины, но чем я виноват? Ведь это отвращение, внушенное самой природой». А Гёте с явным умыслом выставлял в своем «Вертере» противоположностью малообразованной, но идеальной Лотты малосимпатичную дочь пастора, которая, как он язвительно рассказывает, «старается быть ученой, которая теряется в изучении канона».

Отрицательное отношение к ученым женщинам было до того сильно во второй половине XVIII века, что ему невольно поддались все лучшие умы того времени, не исключая самого Канта, который, идя по стопам Руссо, говорил о разнице между обоими полами и признавал разум женщины только как «прекрасное разумение».

С другой стороны, сами женщины чуждались образованности, и даже известная Шарлотта Унцер, урожденная Циглер, издавшая несколько популярно-научных, весьма поверхностных руководств для женщин, всеми силами старалась освободиться от падавшего на нее подозрения в учености. «Надеюсь, — заявила она однажды с негодованием, — что никому даже и в голову не придет, будто я понимаю по-гречески».

Правда, идеал Руссо не исключал вообще женского образования, но он требовал, чтобы последнее было направлено преимущественно на область чувства. С результатом этого направления мы отчасти познакомились выше, когда говорили о «Вертере». Сентиментальничание сделалось преобладающим элементом в отношениях между женщинами и мужчинами. Чтение чувствительных романов еще более усиливало этот продукт крайнего романтизма. Даже лучшие школы для девиц не давали другого противовеса этому одностороннему взгляду на женщин, кроме здраво-практических познаний, не выходивших за черту потребностей обыденной жизни.

В это именно время Лессинг встретился с Эрнестиной Рейске. Она родилась в 1730 году. Рано лишившись отца, суперинтенданта Мюллера, она еще четырнадцати лет принуждена была помогать ручной работой матери, на долю которой выпала тяжелая обязанность поддерживать существование многочисленной семьи. В 1755 году она приехала из родного города Гамбурга в Лейпциг. Там она познакомилась с филологом Рейске, за которого, после долгих колебаний, уступая советам старшего брата, и вышла замуж. Что Рейске не подходил своей жене, засвидетельствовал он сам в письме к своему будущему шурину, которому признавался, что «для живой женщины сношения с болезненным человеком, привыкшим обращаться только с книгами, не заключали в себе ничего привлекательного». Единственно, чем он производил впечатление на жену, была его ученость, по поводу которой Гердер раз сказал: «Этот Рейске сделался мучеником своего арабского и греческого усердия». Несмотря на то что муж был старше Эрнестины на 20 лет, молодая женщина быстро свыклась с положением и сделалась помощницей своего ученого мужа. Вскоре она дошла до того, что Рейске писал о ней: «Вступив в мой дом, она понимала только по-немецки, но в четыре года столько успела, что в области французского, английского, латинского и греческого языков может считаться ученой женщиной. Без нее я не мог бы сравнить столько рукописей Две рукописи Демосфена сравнила она одна».

Иными словами, Эрнестина сделалась секретарем и помощницей своего мужа. В этом качестве она сопровождала мужа в 1771 году в Вольфенбюттель к знаменитому обновителю германской литературы Лессингу, занимавшему должность библиотекаря. Встреча доставила много удовольствия молодой женщине, которая давно уже сгорала от нетерпения познакомиться со смелым реформатором. Рейске писал тогда по этому поводу: «Она радуется, как ребенок». Хотя Лессинг был в то время нездоров, Эрнестина почувствовала к нему истинную страсть, настолько, впрочем, платонического характера, что сам Рейске мог писать Лессингу: «Скажу вам на ухо, любезнейший Лессинг, что вы на очень хорошем счету у моей жены. Она сама вам признается, что любит вас. Чего вам еще? Я не ревную. Здесь ревность неуместна». Лучший патент на добродетель вряд ли мог быть выдан молодой женщине.

Что Лессинг также чувствовал к ней некоторую склонность, не подлежит сомнению; но его удерживало от сближения с ней то же чувство невольного недоброжелательства к ученым женщинам. 19 августа 1774 года умер Рейске, и с тех пор у Эрнестины было только одно желание — сделаться женой Лессинга. Обстоятельства как будто ей благоприятствовали: Лессинг решил написать биографию Рейске, что послужило причиной оживленной корреспонденции между ним и молодой вдовой (письма эти были уничтожены обоими перед смертью). Но и переписка, и биография не помогли. 15 октября 1775 года она писала одному другу: «Я поистине не создана для одиночества. Оно меня пугает. Многие мужчины предлагают мне руку и сердце; но только одного человека чтит мое сердце, только одного могу я любить и буду любить даже в последние минуты жизни. А этот человек между тем далек от меня и, может быть, будет далек всегда». Она сказала правду: в то время, когда Эрнестина вздыхала по Лессингу в своем вдовьем одиночестве, писатель был действительно далеко (в Италии); но не расстояние отделяло их друг от друга, а инстинктивное нерасположение знаменитого критика, эстетика и драматурга к синим чулкам. В конце концов она утешилась тем, что взяла к себе в дом товарища своего умершего племянника, Морица Эгиди, а затем уехала с ним в деревню, так как Мориц знал сельское хозяйство. Там она и провела остаток дней своих между литературными и домашними делами.

Такой же грустный конец имели отношения Лессинга с другой ученой женщиной, которая любила его не меньше Эрнестины и все-таки не сделалась его женой именно благодаря тому, что была ученая. Мы говорим об Элизе Реймарус, о которой сам Лессинг говорил, что она сделалась бы его женой, если бы он этого хотел. Их сблизил общий интерес к литературе, но тот же интерес и разъединил. Как ни близка была она ему по духу, как ни заманчива была перспектива сделаться родственником состоятельных людей и к тому же иметь в лице жены не только подругу, но и помощницу, сердце поэта-ученого не лежало к философической девушке. Его тянуло к идеалу Руссо. Он мечтал о простой женщине, не невежественной, конечно, но далекой от архивной пыли учености, которая так к лицу мужчине, но не всегда гармонирует с истинным женским призванием. Этой женщиной явилась Эва Кениг.