Сара Бернар - Моя двойная жизнь

Эти женщины, воспоминание о которых дорого для меня и по сей день, поделили между собой мое «я» и сумели примирить мои недостатки с моими достоинствами. Именно им, как никому другому, я обязана познанием самой себя и истинным представлением о себе самой.

Вытянувшись в маленьком плетеном креслице, служившем главным украшением моей девичьей комнаты, я заснула, держась за руку мадемуазель де Брабанде. Госпожа Герар поднялась к себе.

Дверь моей комнаты отворилась, и вошла тетя, а следом за ней — мама. Я, как сейчас, вижу тетю в ее красновато-буром шелковом платье, отделанном мехом, в бархатной шляпе каштанового цвета с двумя длинными, широкими лентами, завязанными под подбородком. За ней шла мама. Она сняла платье и надела белый шерстяной пеньюар. Мама не любила оставаться дома в платье. Из этого я сделала вывод, что все ушли и что тетя тоже собиралась покинуть нас. Я встала, но мама снова усадила меня.

— Отдохни еще немного, сегодня вечером мы повезем тебя в «Комеди Франсез».

В театре я в общем-то не бывала, если не считать Робера Удена [13] Робер Уден (Жан Эжен) — французский фокусник (1805–1871). , на которого меня водили иногда с сестрой; думаю, что это делалось скорее ради нее, ибо я уже вышла из того возраста, когда можно чему-то радоваться на таком представлении.

— Хотите поехать с нами? — спросила мама мадемуазель де Брабанде.

— С удовольствием, мадам, — ответила эта милая барышня. — Позвольте мне только пойти переодеться.

Тетя смеялась, глядя на мой надутый вид.

— Ах, притворщица, — сказала она, собираясь уходить, — хочешь скрыть свою радость. Ну что ж, сегодня вечером ты увидишь актрис.

— Рашель играет?

— Нет, она больна.

Поцеловав меня, тетя попрощалась:

— До вечера!

Мама ушла вслед за ней. Мадемуазель де Бра-банде тоже поднялась с озабоченным видом. Ей надо было тотчас уходить, чтобы успеть переодеться и предупредить о том, что она вернется очень поздно, потому что у нее в монастыре требовалось специальное разрешение на возвращение после десяти часов.

Оставшись одна, я раскачивалась в своем плетеном кресле, хотя до кресла-качалки ему было далеко. Я размышляла. И впервые во мне проснулся критический дух.

Так, стало быть, все хлопоты этих серьезных людей: нотариуса, которого специально вызвали из Гавра; дяди, оторвавшегося от работы над книгой; старого холостяка господина Мейдье, потревоженного в своих привычках; крестного, вынужденного расстаться с биржей; и этого элегантного скептика де Морни, два часа прозябавшего в кругу мелких буржуа, — все их старания сводились к решению: «Отвезем ее в театр».

Уж не знаю, какова доля участия дяди в принятии такого смехотворного решения, но не думаю, что это пришлось ему по вкусу.

И все-таки я была довольна, что пойду в театр. Я ощущала свою значимость. Проснулась я сегодня еще ребенком, а всего за несколько часов развернувшиеся события превратили меня в девушку.

Обсуждалось мое будущее. Я получила возможность выразить свою волю, правда довольно безуспешно, но я ее тем не менее выразила.

И наконец, чтобы добиться моего согласия, приходилось теперь ублажать меня, делать мне приятное. Они не могли силой заставить меня стремиться к тому, чего сами хотели, на это требовалась моя добрая воля. И я до того обрадовалась, до того возгордилась этим, что даже растрогалась и уже готова была на все согласиться.

Но, думала я, сначала пускай все-таки попросят.

После ужина мы втиснулись в фиакр: мама, крестный, мадемуазель де Брабанде и я.

Крестный подарил мне дюжину белых перчаток.

Поднимаясь по ступеням «Комеди Франсез», я наступила на платье какой-то дамы, обернувшись, она назвала меня «дурочкой». Я отпрянула назад и наткнулась на огромный живот старого господина, резко оттолкнувшего меня.

Усевшись наконец в передней ложе — мы с мамой в первом ряду, мадемуазель де Брабанде за моей спиной, — я почувствовала себя более уверенно.

Облокотившись о барьер ложи, я ощущала острые колени мадемуазель де Брабанде, воткнувшиеся в бархатную спинку моего стула, и это внушало мне доверие. Я изо всех сил прижималась к спинке, чтобы найти успокоение в прикосновении ее коленей.

Когда занавес медленно стал подниматься, я думала, что упаду в обморок. Ведь это поднимался занавес над моей жизнью.

Эти колонны — играли «Британика» — станут моими дворцами. Эти воздушные задники — моими небесами. А пол сцены ощутит хрупкую тяжесть моего тела.

Я ничего не слышала и не видела во время спектакля. Я была далеко-далеко, в Гран-Шан, в своем дортуаре.

— Ну как, что ты на это скажешь? — воскликнул крестный, когда занавес опустился.

Я ничего не ответила. Он повернул мою голову. Я плакала горючими слезами, медленно катившимися по моим щекам, слезами без рыданий, без надежды на утешение, слезами, которые, казалось, никогда не иссякнут. Крестный пожал плечами и, хлопнув дверью, вышел из ложи.

Мама сердито разглядывала в бинокль зал. Мадемуазель де Брабанде дала мне свой носовой платок: мой упал, и я не решалась поднять его.

Занавес снова пополз вверх, началась другая пьеса — «Амфитрион». Я старалась слушать, чтобы доставить удовольствие своей учительнице, на редкость ласковой и терпеливой.

Но не запомнила ничего, помню только, что Алкмена показалась мне такой несчастной, что я разразилась громкими рыданиями, и из зала стали с любопытством поглядывать на нашу ложу.

Рассерженная мама увела меня вместе с мадемуазель де Брабанде, оставив разъяренного крестного, который ворчал нам вслед:

— Отправить ее в монастырь! И пусть сидит там! Великий Боже! Что за глупый ребенок, сил нет!

Таково было начало моей артистической карьеры.

Меж тем я постепенно свыкалась с мыслью о своей будущей профессии.

Отовсюду я получала книги: Расина, Корнеля, Мольера, Казимира Делавиня и т. д., и т. д. Я открывала их и, ничего не понимая, тут же закрывала, зато вновь и вновь перечитывала маленькую книжечку страстно любимого мной Лафонтена. Я знала наизусть все его басни; мне доставляло огромное удовольствие заключать пари с крестным или Мейдье, большим эрудитом и несносным другом, я спорила, что они не смогут отгадать, о какой басне идет речь, если я буду начинать с последних строк и кончать первыми, и очень часто выигрывала.

Но вот однажды тетя прислала записку, в которой предупреждала маму, что господин Обер, в то время директор Консерватории, будет ждать нас на следующий день в девять часов утра. Итак, мне предстояло сделать первый шаг на новом пути.

Мама отправила меня с госпожой Герар. Господин Обер принял нас по просьбе герцога де Морни и был весьма любезен. Тонкие черты его лица цвета слоновой кости, на котором сияли прекрасные черные глаза, белоснежные волосы, утонченный, изысканный вид, мелодичность голоса, прославленное имя — все это произвело на меня огромное впечатление.