Андреа Питцер - Тайная история Владимира Набокова

Это польское приключение в дальнейшем придавало дополнительный вес мнению Филда, писавшего о советских авторах, чьи книги выходили на Западе. В 1966 году, после суда над двумя русскими писателями-диссидентами, Юлием Даниэлем и Андреем Синявским, протокол заседания переправили за границу и опубликовали. Оказалось, что на допросе один из ответчиков, говоря о своем произведении, процитировал отзыв Филда. После чего The New York Times в свою очередь пригласила самого Филда прокомментировать опубликованный судебный протокол. Вполне вероятно, что по этим или другим причинам Набоков решил, что встретил родственную душу, прилежного ученого, который к тому же кое-что знает о сложностях советской жизни.

Филд начал приезжать в Монтрё еще до того, как получил статус уполномоченного биографа Набокова. Он разговаривал с друзьями и родственниками писателя, задавал вопросы, надеясь раскрыть другие его грани, не раскрытые в автобиографии. В беседах с ним Набоков порой играл в откровенность, но по большей части хранил загадочность.

Что до Холокоста, то было очевидно, что о нем писатель сказал еще не все. Несмотря на надвигающуюся старость, он признался Филду, что тема для него отнюдь не закрыта. Однажды, заявил Набоков, он даже съездит в Германию – хотя раньше утверждал, будто ни за что этого не сделает, чтобы своими глазами увидеть места, где совершались преступления: «Я поеду в эти немецкие лагеря, увижу эти места и напишу страшный обвинительный акт». Филд отмечал, что ни о чем другом Набоков не говорил настолько эмоционально.

Однако в том, что касается Сергея, Владимир не добавил к сказанному в «Памяти» почти ничего нового. Разве только отметил невероятную щепетильность брата и его дружбу с Жаном Кокто, который однажды приехал к Сергею, чтобы предупредить, что его телефон прослушивается.

В сражениях, которые Набокову доводилось вести с историей, он брал верх – вот что красной нитью проходит в его автобиографической прозе. Сцена бегства из России словно взята из рыцарской баллады: отец и сын невозмутимо играют в шахматы, пока большевики обстреливают их корабль. Набоков не рассказывает, как в 1919 году в парижском магазине Картье его чуть не сдали жандармам; он не вдается в такие подробности плавания, как борьба со вшами и обеды из собачьих галет. Обо всем этом Филд узнает от его сестры Елены.

Готовый предстать в невыгодном свете перед публикой, согласный выглядеть манерным и надменным, Набоков категорически не принимал роль жертвы, неприкаянного, униженного историей человека. Подобно отцу, который писал правоведческую статью об одиночном заключении, сидя в одиночной камере, Набоков жил победами, преодолением судьбы. Он никогда не выставлял свои раны напоказ. Подробностей, которые Елена рассказала Филду о побеге Набоковых из России, Владимир отрицать не стал, но «поморщился от избитых эмигрантских клише».

В беседах первых лет Набоков будто бы раскаивался, что ругал стихи поэтессы, которая потом погибла в концлагере, и даже сожалел о бурном «обмене любезностями», заставившем его несколько десятилетий назад переименовать Георгия Адамовича в Содомовича . Позднее Филд отмечал, что к 1973 году у Набокова, как видно, отлегло, потому что он снова принялся оскорблять Адамовича, сказав, что у того в жизни было две страсти: «русская поэзия и французские матросы».

При этом сам Набоков не хотел становиться объектом подобной критики. Обсуждая с Филдом урон, нанесенный «Даром» репутации кумира демократов Чернышевского, он понял, какая опасность ему грозит, и предупредил, что биографию, над которой они работают, «так писать не нужно».

Однако Филд явно не спешил соблюдать запрет. Ему было интересно заглянуть за кулисы легенды и показать человека таким, какой он есть, а не верить ему на слово. В отношениях, которые Филд несколько лет выстраивал с Набоковыми, повеяло холодком. Владимир говорил Филду, что тот позволяет посторонним вешать ему лапшу на уши; Филд возражал, что беседует по большей части с теми, к кому его отсылает сам писатель. Впрочем, биографа порой и правда заносило. К примеру, он высказывал предположение, что В. Д. Набоков «мог быть незаконнорожденным сыном царя Александра II». К тому же Филд путался в датах, и у писателя все чаще возникало ощущение, что молодой человек его не понимает.

Прочитав наконец рукопись Филда, Набоков жестоко разочаровался. Биограф, которого он себе выбрал, написал совсем не ту историю, которую он надеялся поведать миру. Пришлось самостоятельно редактировать собственное жизнеописание: исправлять факты, вычеркивать цитаты и опровергать чужие высказывания.

Будто в отместку в следующем романе Набокова «Смотри на арлекинов!» появляется сумасшедший рассказчик и две взаимопротиворечащие друг другу биографии одного человека. Как и следовало ожидать, рассказчик очень похож на самого Набокова – он представляется читателям Вадимом Вадимовичем, русским изгнанником и писателем.

Вадим Вадимович слышит какие-то странные толки о своем прошлом – похоже, что окружающие много знают о ком-то, за кого его принимают, но в ком он себя не узнает. Однако вместо того чтобы показывать полную безосновательность этих слухов, Набоков подкрепляет их достоверными фактами собственной биографии.

Рассказчик не считает себя тем, за кого его принимают второстепенные персонажи книги, однако эти персонажи с удивительным постоянством доказывают, что знают нашего Набокова. Владелец книжного магазина вспоминает, как Вадим Вадимович ходил в оперу вместе с братом и отцом, прославленным депутатом Первой государственной думы, говорившим с «английским sang-froid [24]». Но душевнобольной рассказчик избавлен от мучительных воспоминаний, которые остались об отце у Набокова, – он утверждает, что брат, отец, опера и Дума не имеют к нему никакого отношения. Его отец, объясняет он, умер за шесть месяцев до его рождения.

Роман затрагивает множество прежних набоковских сюжетов. Отголоском «Лолиты» звучат в «Арлекинах» обвинения, что рассказчик, мол, предал родину и талант, написав похабную книгу о девочке и ее насильнике, которого один из персонажей мимоходом называет «австрийским евреем». Через двадцать лет после выхода «Лолиты» Набоков по-прежнему отсылает читателей к тем деталям романа, которые они упустили.

На той же странице и от того же персонажа мы узнаем, что одной советской паре приходится провести в разлуке много лет, потому что мужа приговаривают к исправительно-трудовым лагерям и психиатрическому лечению из-за его «мистической мании». Влюбленные, которые по-прежнему души не чают друг в друге, воссоединяются в конце, когда пациента «вылечивают» и отпускают. Никто не разглядел в ответвлении сюжета отсвета предшествующих произведений, и никто не воспользовался им, чтобы распутать клубок фантастических миров под названием «Ада».