Александр Байгушев - Русский орден внутри КПСС. Помощник М. А. Суслова вспоминает

Я для отвода глаз пару раз похвалил Марушкина и Кортунова, что-то процитировал. Но в действительности-то статья опиралась целиком и полностью на совершенные иные — оперативные материалы, и ядро ее было в разъяснении именно новейшего инструмента в руках русофобов. Помянув вполне знаково про «ленинское учение (пришей кобыле хвост, но свои все поймут!) об эпохах русского освободительного движения» — весь акцент на русском освободительном движении! намеки-то какие грозные: начинается, мол, новая эпоха в «русском освободительном движении!» — я дальше предупреждал: «Поэтому сегодня шансы пропагандиста, вооруженного “статичной моделью” советского общества, стали минимальными. Надо уж действительно давно не читать ничего о прошлом России, кроме энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (имена поставлены знаковые! — А.Б .), чтобы поверить в “национальный русский тоталитаризм” или отождествлять тех же славянофилов с крепостниками, а затем большевиками. Понимая все это, руководители “четвертой сферы” (профессиональное обозначение СМИ — средств массовой информации) срочно стали перестраиваться. Так явилась “динамичная” теория “ конвергенции ”, то есть “растущего сходства и конечного слияния” социалистической и капиталистических систем». Я цитировал академика Сахарова, не называя ни его, ни его тень Боннэр. И дальше сразу подробно переходил к Теодору Герцлю — основоположнику сионизма. К профессиональным антисоветчикам, вроде А. Мейера. И тут же в стык цитировал — не худо-бедно, а секретные инструкции резидентам НАТО в социалистических странах, как определять, какие группировки в настоящий момент наиболее восприимчивы к психологическим операциям Запада. Наша русская белая эмиграция тоже кое-что тогда умела перехватить! Материал у меня был убийственный. Тут бы завопить! но я сознательно избрал несколько академический тон. И результат был самый действенный. О статье говорили на всех собраниях. Первый секретарь Союза писателей РСФСР Леонид Соболев с трибуны назвал ее «глотком кислорода в затхлой местечковой атмосфере». Но никто, ни в одном противоборствующем органе печати ее не решился облаять. Даже Александр Николаевич Яковлев смолчал на летучке для главных редакторов. Не по зубам. Такую статью бить — это самому раздеться и сказать: «Вот я агент американского влияния. Берите меня голеньким».

А прямо в стык к «Силуэту» уже в журнале «Москва» (1970, № 9) появилась моя статья «Воткнутые деревья», в которой, развивая тему, я показал, что вместе с сомнительными западными ценностями нам одновременно всякими «Вайнштейнами» и «ягодовскими» цинично, как отрава серым мышам, подбрасывается программная «девальвация ценностей », построенная на иудейском всеотрицании, и, главное, — наносится циничный и беспощадный удар по русским традициям, на которых, собственно, и держится нация. Цель моих статей была максимально обезопасить Русский Манифест от «жидовствующей» критики и привлечь к нему широкое общественно внимание. В бою — как в бою! Если уж знамя поднимаем, то надо его хорошо прикрыть.

Статью «Воткнутые деревья» мне заказал журнал Союза журналистов СССР «Журналист», и она была уже набрана. Но когда сигнал номера прочитал президиум союза, то перепугался: — Это статья на снятие с треском главных редакторов ряда изданий. Мы, Союз журналистов, вроде бы должны защищать своих, а мы их выдаем с потрохами…

Верстку унес с собой Анатолий Софронов, главный редактор «Огонька» и пригласил меня к себе в кабинет: — я напечатаю срочным набором!

Мы часа два обсуждали проблему, но я печататься в «Огоньке» отказался. Я за всю свою жизнь ни разу не опубликовался в слишком уж «конформистском» «Огоньке» — разве только давал фотографии для обложки, после ВГИКа я немного баловался «для себя» художественной фотографией. Но публиковаться в «Огоньке» за собственной подписью? Это было бы делать уж слишком явными мои тайные связи — все ведь знали, что Софронов — друг Черненко, а первый читатель журнала — сам Брежнев. Да и вообще это было бы немножко «моветоном». Русские умы могли печататься у «противника» — в «Новом мире», охотно участвовали в дискуссиях на страницах «Литературной газеты», хотя знали, что их приглашают для того, чтобы хорошенько приложить за русские идеи. Но несколько чурались «Огонька» с его многочисленными официальными фотографиями Брежнева, хотя в принципе фотографии эти были всего лишь «светской хроникой», естественной в иллюстрированном общественно-политическом еженедельнике. В русском лагере не принято было славить Брежнева — вообще безудержно славить власть имущих, как это делали беспринципные «жидовствующие», вроде Коротича. Мы власть поддерживали, но — как свою державу. Ради сохранения своей державы. А гимны советской власти никогда не пели, сознательно вынося ее оценки как бы за скобки нашего русского публичного мировоззрения. Считали, что оценки — это дело будущего, когда «Русская партия внутри КПСС» окончательно русифицирует КПСС и получит абсолютно доминирующие позиции. Вот тогда, мол, и разберемся с «ними». А к этому тогда все шло.

Посоветовавшись, мы с Софроновым нашли для публикации «Воткнутых деревьев» более нейтральный и интеллигентный журнал «Москву». Так удар должен был прозвучать заведомо объективнее и сильнее.

Воткнутые в русскую почву, но так и не укоренившиеся деревья — это, конечно, «они». Партруководство наиболее опасным участком культуры всегда считало изобразительное искусство. В мастерских ряда художников иностранные корреспонденты и чины посольств буквально паслись. Процветал черный рынок живописи с «утечкой» на Запад. Да и я сам лицезрел, стоя за спиной Фурцевой, знаменитый хрущевский скандал в Центральном выставочном зале в Манеже, когда рассвирепевший бузотер Никитка с налитыми кровью красными свиными глазками топтал ногами картины. Я изобразительное искусство хорошо знал изнутри. Мало что работал в изобразительном отделе газеты «Советская культура» в самые острые дни хрущевской «антиживописной» дури. Но моим крестным отцом был Первый секретарь Союза художников СССР, всемирно известный живописец, поживший во Франции, беспартийный, глубоко православный Сергей Васильевич Герасимов.

Человек с русским характером, он категорически отказывался рисовать Сталина, что на волне «Оттепели» и предопределило его избрание «вольными художниками» своим персеком. Сергей Васильевич еще в 1964-м умер у меня на руках в Кунцевской «кремлевке» с именем Христа на устах, я уже не мог никак крестному повредить, и я в «Воткнутых деревьях» разошелся. Я цитировал А. Бенуа: «…то, чем мы сейчас любуемся в икоцах. — не только просто их яркие краски, их изумительная графичность, их ни с чем не сравнимая техника, но — и это главным образом — глубина духовной жизни, в них отразившаяся». Я славил икону за Дух. Это в советское-то время. И в стык статья на массе примеров показывала, как «девальваторы ценностей — вайнштейны-рубинштейны» пытаются взорвать отечественные традиции «психологической глубины в живописи» при активной поддержке «своих» журналов по изобразительному искусству «Творчество» и «Декоративное искусство СССР». Я цитировал мечту П. Кончаловского: «Создать живой пейзаж, в котором деревья не просто торчат, воткнутые в землю, как это часто приходится видеть в современной живописи, а логически вырастают из земли, как у старых мастеров, чтобы зритель чувствовал их корни». И я комментировал, приведя пример, как «вайнштейны» издевательски называют русских «провинциалами»: «“Воткнутые деревья” и зритель, который “чувствует корни” — вот она суть конфликта!» *