Иван Жиркевич - Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789–1848

Один монах Соловецкого монастыря во время поклонения мощам бритвой отрезал руку у мощей Св. Варфоломея, и когда последующая партия поклонников, в которой находился я, настигла партию, где был этот монах, то он, будучи замечен кем-то в этом святотатстве, кинул оную часть на кучу навоза, а сам бросился бежать, но его тут же арестовали; это наделало большого шуму.

Донесение губернатору о сем происшествии пришло в то время, когда я у него обедал, и тут стали рассуждать, как принять это обстоятельство – силой веры и желанием приобрести святыню или из корыстолюбивых целей. К несчастию, последнее оказалось справедливее, ибо в квартире его было найдено много ящичков с надписями на каждом частей мощей разных угодников, для чего и хотел дробить святотатственно отторгнутую часть от Св. Варфоломея. Сообщницей в этом деле оказалась одна вдова, подполковница, в доме которой квартировал монах.

В Киеве я пробыл две недели, в Каменце пять дней, в Тирасполе два дня и в Измаиле неделю и должен отдать полную справедливость, что старание местных начальников всюду было истинное.

Правильность действий местных артиллерийских начальников, не отнимая заслуженной похвалы от Потапова и Дидрихса, действовавших всегда добросовестно, я отношу к тому, что главное артиллерийское начальство – великий князь и его начальник штаба – были, так сказать, под боком – на границе Турции.

Окончив рассказ о моих двукратных страданиях по департаменту, коснусь некоторых случаев частных за это время и за бытность мою в Москве, при депо.

Встреча и возобновление знакомства с семейством графини Чернышевой. – Никита Муравьев. – Его виды на меня. – Предложение графини Чернышевой. – 14 декабря.

Скоро по приезде моем в Петербург, в 1823 г., я встретил в Сергиевском соборе, что на Литейной, графиню Чернышеву с дочерьми, из коих вторая была уже замужем за Никитой Муравьевым, главным из участников заговора 14 декабря 1825 г. [380]Графиня ни за что не хотела отпустить меня, посадила с собой в карету, заехала за женой – и дом их сделался для нас по расположению самым близким, родственным. В неделю мы уже обязаны были три раза обедать, а вечера жена все проводила у них, так как я по службе своей это время сидел в департаменте. После наводнения в 1824 г., жена моя во время похорон генерала Уварова [381]простудилась и занемогла, графиня почти поселилась у постели больной, ни на минуту не покидая ее, а граф беспрестанно присылал разные кушанья для укрепления больной, им самим приготовленные. Муравьева очень часто приезжала к нам, а с мужем ее мы обменялись визитами; весьма заметно было вначале при частых наших встречах в доме Чернышевых, что он хотел со мной сблизиться, но выражаемая мной не раз преданность графу Аракчееву, о котором я всегда судил различно, чем он, и защищал его намерения, удерживала его от дальнейших попыток…

Осенью 1825 г. Чернышевы выехали в деревню, и после того я уже видел бедную графиню, убитую несчастием и горем – участием в заговоре сына и зятя ее и смертью мужа. Но и тут она не покидала меня своим участием, уговаривала оставить неблагодарную службу, идти к ней управителем ее имений с жалованьем 10 тыс. рублей.

В бытность мою на службе в Петербурге умер Карл Карлович Таубе, бывший мой бригадный командир по гвардии, и, как я слышал, от излишнего своего рвения к службе – на каком-то учении он так кричал, сердился, что, возвратясь домой, у него разлилась желчь и открылась сильная горячка, которая в пять дней свела его в могилу.

В 1825 г., по получении известия о кончине государя Александра Павловича, мы присягнули Константину Павловичу, [382]но 13 декабря утром зашел ко мне чиновник и по секрету объявил, что есть уже манифест об отречении Константина [383]и о вступлении на престол Николая Павловича. Но все это он передавал мне как слух, а потому я ему приказал молчать, 14-го же поутру, пришедши в департамент, нашел я собравшись в кучу в большом смущении и переговаривающихся шепотом вице-директора Гогеля и других начальников отделений. По нерасположению ко мне с моим появлением все замолчали и все разошлись по своим местам, а через полчаса секретарь принес мне прочесть манифест и пригласил идти вновь присягать в собор. [384]Исполнив сей обряд в 4 часа, я возвратился домой обедать. После обеда жена и сестра ее Варвара Ивановна поехали в баню и возвратившись, рассказывали мне, что их чуть-чуть не задавили зарядные ящики, которые неслись по Захарьевской улице ко дворцу. Не подозревая ничего, вечер мы провели покойно, но часу в двенадцатом ночи разбудила нас сестра Варвара Ивановна и рассказала нам, что сейчас к ней приходил нанимавший у нас две комнаты лекарь артиллерийского госпиталя англичанин Стин, который только что возвратился с Дворцовой площади, где был свидетелем бунта и действующим лицом – перевязывая раны. Поговоривши об этом неожиданном для нас событии, мы разошлись и благополучно проспали до следующего утра, а поутру, когда пошел в департамента, увидел особые караулы в арсенале, а по углам улиц многих адъютантов и других чиновников, со смущенными лицами. В департаменте услышал уже рассказ о возмущении 14 декабря. По выходе поехал на место побоища, но, кроме следов разложенных огней, нескольких разбитых стекол в Сенате и следов на стенах от картечных пуль, ничего более не видал. [385]

Перевод в Тульский оружейный завод. – Порядки и управление заводом. – История с негодным железом. – Безурядица в расходе материалов. – Ревизия. – Заводское хозяйство.

В конце апреля 1829 г. я получил место помощника начальника Тульского оружейного завода. [386]

Без всяких способов с семейством дотащился я кое-как до Москвы на долгих, [387]а оттуда в Тулу приехал уже на почтовых. Первой обязанностью счел явиться к командиру завода генерал-майору Философову [388]и к инспектору всех заводов генерал-лейтенанту Штадену. [389]Принят был ими – первым довольно сухо, а последним со словами:

– Что вам вздумалось к нам на завод? Кажется, у вас место было значительнее и виднее, нежели у нас!

Хороша была перспектива будущей моей службы.

Последствия ознакомили меня с обоими моими начальниками. Философов – благороднейшей души, хлебосол, неглупый человек, но по делам не хлопотун, а более беззаботный – назначение свое получил на заводе единственно по видам самого Штадена, т. е. принял от него завод, не заглянув даже, что там есть и что там делается. До самого моего прибытия все подробности заводского управления до самых мелочей заведовались самим Шаденом, а Философов только подписывал свое имя на журналах и на исходящих бумагах. Штаден же, принявший завод в 1816 г. от предместника своего генерал-майора Воронова, [390]нашел положение завода в самом неблаговидном образе (как и точно было), и Воронов лет через пять или шесть умер под следствием за беспорядки. Но нельзя сказать, чтобы и Штаден в 11 или 12 лет своего управления заводом устроил бы в нем надлежащий порядок. Наружность и быстрота работ были им, точно, доведены до необыкновенного вида, но зато внутреннее хозяйство не столько еще от злоупотреблений, сколько от нетерпеливости и изменчивости в предположениях самого Штадена до такой степени было расстроено, что меня обдало жаром, когда я взглянул на ведомости с заводским имуществом и захотел узнать, где что находится, ибо хозяйственная часть прямо уже падала на личную мою ответственность.