Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Я буду очень рад, если Генюша перейдет без экзаменов – это будет большой для него успех. Что касается до налетов Киры, то это – дело маленькое и, думаю, скоропреходящее. Что-то ты, моя лапушка, не пишешь мне о твоих успехах: как твое здоровье и как идет твое леченье. Мне думается, что 12–22 апреля у вас проходили очень шумно, ты ложилась поздно и, конечно, уставала… Твое письмо от 21.IV ты писала между 24-м и 1-м часами, т. е. за полночь. Ах, как это нехорошо, моя цыпка! Что же с получением денег за наши вещи, или это дело заглохло? При чем, напр[имер], возможность их нахождения? Давай твои глазки и губки, всю себя, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму, Лелю. А.

Дорогая и золотая моя женушка!

С переездом нашим совсем тебя забыл. От тебя вчера получил две открытки от 26 и 27 апреля. В них не говорится, выехал ли Корней, которого нет как нет. У тебя сегодня или вчера был Пав[ел] Тимоф[еевич], и, значит, ты о моем житье-бытье будешь ориентирована вполне. Кстати, он человек обстоятельный и разговорчивый; он не только тебе все подробно расскажет, он не забудет подробно выложить тебе свои впечатления и обо мне, и о моем характере, и обо всех, меня окружающих. Очень досадно, что Упр[авление] С[еверо]-зап[адной] ж[елезной] дор[оги] так затягивает дело; вероятно, у них нехватка кредита на эти случаи. Во всяком случае, ты права, проявляя по этому поводу полную настойчивость. Далее будет еще труднее получить.

Наша обстановка сейчас серенькая: живем в школе, ни деревца поблизости, вокруг бедные халупы. Нашего прежнего парка, с его сиреневыми бордюрами, мне страшно жаль. Конечно, живалось и хуже, чем сейчас, но за апрель мы разбаловались на удобстве, покое и роскоши и от теперешнего нос воротим.

В письме, пересланном с Пав[лом] Тим[офеевичем], я писал по поводу Лели. Я забыл еще сказать, что если ты все-таки решишь направить ее ко мне, то сразу нельзя; она должна раньше быть направлена в резерв сестер милосердия (Киев), откуда уже они рассеиваются по отрядам. Мне ужасно досадно, что я забыл тебе упомянуть об этом. Я говорил позавчера с уполномоченным, нельзя ли этот процесс обойти, на тот случай, если «Леля с Осипом махнут ко мне», но он ответил, что урядника-то, верно, пропустят, но сестру, незачисленную раньше в резерв, едва ли.

У нас сейчас тепло, все распустилось, и скоро будет пыль. Поэзия и свежесть молодой весны промелькнули незаметно, и подползло жаркое и пыльное лето. Получил твое письмо с цветами и листом ландыша и расцеловал… пахнуло от них на меня приютом и теплой жениной лаской.

Да, чуть не забыл. Получил и твои математические выкладки. Конечно, если бы ты писала одна, столько ошибок не было, но тебе помогали два «математика» и дело вышло швах… ни дроби 1/27, ни вывода, что ты пишешь больше (?!!!!!!?!!!?!!!) моего, никак не мог понять. Пробовал даже проинтегрировать, и ничего не вышло.

Приехал Савченко и привез мне защитные аксельбанты, сукна на штаны и киевское варенье. Буду шить себе другие штаны. Про тыл рассказывает забавно: […] дамы рядятся несказанно, кафе и театрики ломятся от народу. Не знаю, этот ли запойный разгул или политиканство съездов хуже, но оба явления говорят о забвении войны и людей, трудящихся на ее ниве.

А вот тебе анекдот из новеньких: «На небе произошло совещание, как бы прекратить кровавую распрю, которая потрясает мир. Б[ог]-От[ец] говорит: «Я бы, конечно, спустился, чтобы уладить дело, но Вильгельм сейчас же сядет на мое место». И[исус] Хр[истос] говорит: «Мне 33 года, и если я сойду, то меня сейчас же заберут в солдаты и никакого дела не дадут сделать… вот, может быть, мудрый Моисей что-либо надумает». Моисей говорит: «Я умен для моего народа, а его я уже распределил: половина в плену, а половина – в Союзах (разумеются – Общеземский и Городов)». […] Конечно, наша просвещенная интеллигенция в поте лица своего хлопочет за эти союзы, провидя в их организации будущую свободную демократическую Россию… […] Право, наблюдая такие вещи, на минуту можно подумать, что нет глупее твари, как русский интеллигент, бестолково кричащий о свободах… Кому и чему он служит своим криком?

Письмо посылаю на Петроград, в надежде, что оно застанет еще тебя там. А следующие буду писать на Самсоновский хутор. Давай глазки, губки и всю себя, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу, маму, племянниц. А.

Дорогая и золотая женушка!

От 29 апреля имею твою открытку с повторением, что писем нет… не знаю, где лежат эти мои письма. По многим моим соображениям, некоторые из них до тебя совсем не дошли. Если передирьевское письмо пролежало два дня, где ему не нужно, – что говорить про мои.

Корнея все нет, и я начинаю думать, что он где-либо пропал: или заболел, или, бросивши вещи, мимоходом сбежал к себе. Последнее предполагаю в крайности, так как он человек надежный.

У Шведова ты была, вероятно, с просьбой о Леле; он, несомненно, может все сделать в своей области, если не надумает отговориться вертлявыми словами… как он это проделывал всю жизнь. Приехал новый сожитель [Вирановский Г. Н.], и жизнь теперь потечет под его влиянием, а каково оно будет, покажет будущее. Он очень видный (на вершок выше меня) и красивый человек, не запечатанный, а открытый, что часто признак дарования, с одним из командиров полка, с которым он учился вместе, по принятии официального рапорта, крепко расцеловался и по-старому перешел на «ты». Это не трудно, но не всем дано и, на мой взгляд, говорит о натуре крупной. Больше не буду говорить, чтобы не сглазить.

Стоят дни пригожие, но настроение неважное… долгое стояние в резерве человека балует и настраивает на тыловой лад: чем ближе к окопам, тем все яснее, цельнее, совесть спокойнее. А здесь начинаешь думать, что зря получаешь деньги. Я понимаю тех из раненых офицеров, которые на 2–3-й месяц лечения начинают стесняться выходить на улицу; их, как они говорят, стыдит каждая пара детских глаз, таящая в себе суровый вопрос: «Что ты тут, дядя, делаешь среди нас маленьких, почему не воюешь?»

Это письмо пишу тебе по новому адресу, так как 8-го ты выедешь из Петрограда. Как-то ты переедешь с нашими гусятами? Конечно, первые минуты они прилипнут к окнам и будут полны восторга и пафоса, но как скоро они устанут и раскиснут! Я не забуду, как мы ехали в Каменец и как перед Ларгой надо было будить тогда двухлетнего Кириленка… как горько тогда плакал мальчишка! У меня многие детали ускользнули, а эта осталась во всей своей целости.

Сейчас выходил смотреть, как моют Ужка; сколько он, дурак, выкидывает глупости! Жарко, пыльно, благодарить бы Передирия, поджавши хвост, а он выкидывает, что придет в его жеребячью глупую башку. Зато вид он получил роскошный: чистенький, тоненький, лоснящийся.