Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Твои описания ваших переживаний и мытарств очень колоритны и типичны: ливень, плаванье в калошах, «страшная» езда верхом (Генька в галоп, душа матери в пятки)… все это мне, видящему совсем иные картины и живущему иными впечатлениями, рисуется чем-то далеким, иным, отодвинутым на странную перспективу. Хотелось бы мне хотя одним глазком взглянуть на вас, походить в калошах и «перестрадать» ливень. Я думаю, что такая растительная жизнь, как ваша, хорошо на тебе отзовется, и ты к осени поправишься накрепко…

Я думаю, что после разгрома, какой вынесли австрийцы, голову поднять наши враги будут не в силах, и к осени дело будет ликвидировано. Пишу тебе урывками и сим дивлюсь, как еще могу писать: беспрерывно подходят офицеры с разными вопросами, докладами и жалобами, надо приказывать, объяснять, утешать… Враг бежит, и быстро, ему трудно, но нелегко и тем, которые за ним гонятся: целая организация… Придется, моя славная, бросить писанье, иначе буду писать сущую глупость. Давай губки и глазки, и малых наших, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Поклоны. А.

Дорогая женушка!

Два дня прожили в городской обстановке в большом комфорте с хорошим роялем, а теперь опять деревня… бедная и почти покинутая…

Результатов телеграммы папы нет, и сейчас начинаю думать, что папе или сказали преждевременно, или сказали ошибочно: могли же тебе дать справку, что я представлен к Георгию 3-й степ[ени].

На протяжении 19 дней я представлен последовательно к Станиславу 1 с мечами и к Анне 1 с мечами. Думаю, что теперь эти награды (если, может быть, и не обе) пройдут; забавно думать, что я был к ним представлен еще в октябре и ноябре 14-го года. Мое старшинство в генеральском чине, кажется, вновь будет поднято… словом, жатва последовательно будет снята, хотя и не все колосья. Но все эти награды я, конечно, отдал бы за Георгия, с которым у меня все что-то не задается.

Характерно, жители теперь боятся не одних казаков, а еще сербов. Когда мы входим в занятое место, то нас спрашивают прежде всего, нет ли в составе наших отрядов сербов. Одна дама допытывалась у меня со слезами на глазах. Объясняется это тем, что в Сербии в последние минуты ее борьбы на сцену выступили малыши и женщины, вооруженные бомбами и револьверами. Последовала народная борьба, вызвавшая страшное ожесточение с обеих сторон и мероприятия австрийцев, перешедшие всякий предел разума и человечности. Власти приказали «не щадить», а разошедшаяся солдатчина стала насиловать и убивать беспощадно… получилась война «потусторонняя», где тактика, месть и пьяный разгул переплелись в уродливую и страшную веревку. А теперь австрийцы ждут мести и со страхом спрашивают, нет ли среди нас сербов.

Мимо моего окна проводят пленных – впереди австрийцы, за ними германцы. Впереди этих идет офицер, и для глупого шику, вероятно, он подбоченился правой рукою; за ним идет форменное зверье, с глазами, смотрящими исподлобья, многие большого роста, лица измученные… Жители повысыпали на улицу и повылазили до пояса из окон, любуясь на эту картину. Вообще, пленных мы берем массы, кроме того, по лесам бродит несказанное количество австрийцев, которых голод и отчаяние в конце концов отдают в наши же руки. Все говорит о том, что австр[ийская] армия начинает переживать период развала. Попытки германцев залатать прорванное платье ведут лишь к тому, что германцы сами заражаются развалом и бегут или сдаются массами в плен.

Мне удалось вчера найти несколько немецких газет от их 7.VI; это был момент их крупных надежд: «одержана» была морская победа (по существу вопрос для меня так и остается темным), погиб Китченер… Это были блестящие точки, давшие надменный тон газетам, хотя и начался зловещий прорыв фронта у Окны (22–23.V). Об этом прорыве газеты говорят тоном самоуверенным и почти небрежным, с разными пророчествами. Смешно задним числом читать последние, когда мы оторвали колоссальную площадь и взяли в плен четверть миллиона.

От тебя сразу получил четыре письма (о получении моих писем обязательно упоминай… от какого числа) от 4, 6 и 7.VI, а также без даты с апокрифическим стихотворением. Твоя мысль разделить мои письма по периодам и сшить их по времени их писания (не получения только, так как получится путаница) блестяща: если я буду писать, то письма явятся для меня очень ценным материалом. Связав с ними свои официальные документы и воспоминания, я буду иметь достаточный фон для набрасывания нужной мне картины.

Относительно стихотворения не знаю, что и сказать; тело, которое «искристо запотело», не вызывает в моей душе ни эмоций, ни настроения, ни чувства красоты, а разве только нескромную догадку, что Лилиевое тело, запотевши, вероятно, достаточно навоняло… отчего тут сердцу сжиматься в тоске – секрет автора. Об Иоланте и говорить нечего, это форменный набор слов, привязанных к одному, курьезно выбранному. Взять бы этого автора в окопы, тогда прежде всего у него из головы улетучилась бы всякая стихотворная дребедень, а затем сердце стало бы нормальным, нервы ровными и стальными, душа философски и граждански вдумчивой. И как смешны были бы ему его глупые вирши!

Размер твоих занятий с мальчиками удачен: больше часу не нужно, но при условии не пропускать этот час. Посылаю Генюше две карточки, так как прихожу к заключению, что при теперешних движениях написать ему я не сумею.

Как-то позавчера приходилось говорить с судьею, который во второй раз остается при нашем наступлении. Он упорно повторял, что их der Alte [старик – нем . ] (как они его все называют) не хотел войны («Я стар, – будто бы говорил он, – и хочу покоя»), а что его подготовили и пустили в оборот Вильгельм с Фердинандом. Германцев не любят и начинают ясно понимать, что они вызвали их на эту невыгодную сделку. «Без суда все равно не обойдутся», – говорит он, поэтому за свою судьбу он особенно не беспокоится. О жидах говорит с негодованием: «Всё у них в руках, они владыки Галиции; про наше крестьянство и говорить нечего, оно в полной кабале; да и мы-то, интеллигенты, в страшной от них зависимости… Отсюда и разорение Галиции…»

Свесься, женушка, и пиши мне, сколько в тебе сейчас пудов, было с платьем 2 п[уда] 30 ф[унтов], а теперь, может быть, подлило.

Не спросишь ли ты у папы телеграммой, как обстоит дело с моей наградой? А тогда телеграфируй мне условно. Меня интересует только Георгий, и я догадаюсь, что речь идет только о нем. Давай, золотая моя цыпка, твои глазки и губки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй всех остальных, начиная с более почтенных. А.

Дорогая моя женушка!