Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Твой присланный плащ страшно мне нравится: у нас сейчас довольно свежо и я, надев сверх пальто плащ, хожу на наблюдательных пунктах (с одного на другой) и чувствую себя божественно. Я в нем очень интересен, с поднятым капюшоном и биноклем на шее. Так я снят возле своего барака, и когда изготовят, пошлю тебе. Меня интересует, насколько присланный тобою плащ непромокаем; и если это будет фактом, то он действительно роскошь. Среди леса я в нем совершенно незаметен и на фоне зелени похож на лесовика.

В последнем письме ты обещаешь прислать мне перечень наших капиталов… сделай это, милая, а то я потерял всякое об этом представление. А также упомяни, какие у нас остались еще долги (непреложные и условные). Относительно твоего переезда в Каменец я уже высказался. Вопрос, вероятно, в 50 рублях, на какое число ты будешь получать меньше квартирных, а может быть, и это пустяки, если папа по доверенности будет получать в Петрограде. Письма, вероятно, будут доходить одинаково, но зато, если Генюша выдержит экзамен, вы отдохнете летом, как следует… в этом отношении Каменец несравним с Петроградом: в нем в 20 раз меньше гостей и в 20 раз больше зелени и простора…

Позавчера я умудрился взять ванну; натопили сильно мой барак (у нас австрийские печки), принесли деревянную кадушку, налили из кипятильника воды, и начал я мыться. Вымылся хорошо, прямо в постель. […]

В 3 часа просыпаюсь от сильной артиллерийской канонады; противник надумал или демонстрировать наступление, или повести его. Неужто, думаю, мне надо будет вставать? Посылаю справиться, открыт ли ротами огонь; оказывается, нет… Тогда я подождал минут 20–25 и заснул мирным сном. Оказалась демонстрация. Но так уже все мы привыкли, что только в одной 5-й роте был открыт редкий огонь, но и за него ротный командир получил от батальонного небольшой нагоняй. Наша выдержка страшно злит австрийцев: они тратят уйму снарядов и патронов, а мы молчим… и в затишье мы бьем их, вызывая у них трату снарядов и патронов… А попробуют они показать нос из-за проволоки – лучшие стрелки кладут их без промаха… Народ вообще жидкий и зря только канителится.

Гуляю я много и мечтаю о своей маленькой женке без конца, создавая разные сцены, одна другой забавнее и интереснее. Иногда так разойдусь, что забуду про лес, позицию, австрийцев, вообразив себя болтающим наедине с женкой, пока бухнувший поблизости снаряд или, как вчера, вспыхнувшая от такового халупа не возвратят меня к себе, вырвав из теплых объятий женушки. Давай малых и себя, я вас обниму, расцелую и благословлю.

Геня сегодня, может быть, уже гимназист?

Дорогая Женюра!

Почтарь еще ждет письма, и я решил черкнуть тебе открытку. Сейчас у нас прекрасно, тепло и тихо; только что пролетел чужой аэроплан. В плату за бинокли включены и почтовые расходы; ты об этом не беспокойся. Относительно Гени ты, вероятно, знаешь правило, что он должен быть принят вне конкурса как сын отличившегося на войне. Ему останется только нацарапать себе тройки. По ночам у нас холодно, и мы сильно бы мерзли, если бы не набрали австрийских жел[езных] печек. Ребята выпивают теперь пять (вместо четырех) кубов кипятильника, что выходит почти по полведра на брата. Наша артиллерия сейчас ловко обстреляла окопы противника, и он очень не в духе. Обнимаю, целую и благословляю вас. Ваш отец и муж Андрей.

Дорогая моя Женюрочка!

За сутолокой и заботами давно тебе не писал и боюсь, что ты начнешь тревожиться. Приходится по целым дням бывать на позициях или драться, или на них устраиваться, и в результате забросил всякую казенную бумагу… да что казенную: своей маленькой женке перестал писать. Перестал читать газеты и не знаю, что на белом свете делается.

Сегодня надеюсь увидеть своего жеребенка, которому пока еще нет никакого названия. Мне бы думалось назвать его Соколиком – по деревне, в которой он родился; это звучит красиво и пробуждает немало военных воспоминаний. Вчера Галя немного что-то прихромнула, но сегодня ей уже лучше; ломали мы голову, отчего бы это могло быть, хотели расковывать, но потом решили, заметив маленькую опухлость на колене, что это обидел матушку сынок – он все прыгает, дерется, не разбирая ни родственных, ни других отношений.

Погода у нас хорошая, жители пашут землю; правда, в воздухе свежо еще, но это особенность горных климатов, высокие районы которых долго сохраняют снега. Удивительный народ горцы; зимой не видно было ни лошадей, ни коров, ни овец; я думал, что все у них обобрали, а теперь с показавшейся травой появилась и живность всяческая… Это можно объяснить только тем, что русины, как и таджики, как, вероятно, вообще горцы, до крайности скрытны и экономны: имеют они вид бедный, жалкий, жалуются на горести и лишения, а говорят, у каждого из них имеют[ся] деньги, а теперь, оказывается, сохранился и скот. Сказывается ли это влияние войны или промелькнуло много фактов, расхолаживающих к этому народу или более невзрачно его рисующих, но замечается к нему несколько иное отношение. Офицеры говорят, что того и гляди со словами «слава Иисусу» он и горло перережет. Эти слова – его приветствие, на что надо отвечать «слава вовеки». Также довольно распространенная про них кличка: «славаисусики».

Сейчас бросил писать и выбегал посмотреть жеребенка; божественный, совсем ручной, темный, с сероватым оттенком. Передирий (конюх) показал все свои с ним фокусы: заставил дать «ножку», подковал, потом уложил спать и заставил поваляться… картина удивительная. А когда он сел на Галю и пустил ее хорошей рысью, нужно было видеть, каким интересным галопом помчался вслед сынок. Нас так много собралось смотреть, что я, из боязни, что сглазят , сократил смотрины.

Что теперь делается у вас? Как экзамены? Как твои думы с переездом? Последнее твое письмо было от 13-го, а теперь 28, т. е. нет более двух недель… разница не Бог весть какая, но я уже привык получать на 10–11-й день, а то и раньше, и затянутые 4–5 дней начинают щипать за сердце. Прерываю письмо, надо садиться за бумаги, их целый ворох. Вспомни, что ты чувствовала вчера, 27 апреля, день понедельник; я был в порядочной переделке. А теперь давай твои мордочку и славные глазки, я нацелуюсь вволю, прижму мою женушку к груди и наговорю ей много хорошего и ласкового, а затем малых наших (может быть, уже гимназиста), я вас обниму, расцелую и благословлю.

Целуй папу и маму. А.

Дорогая моя женушка!

В лесу в железнодорожной будке ловлю свободную минуточку, чтобы черкнуть два-три слова моей неоцененной, красивой, роскошной, добросердечной, домоседалечной и т. д. и т. д. женушке. Вчера наш почтарь нашел нас, и я получил много твоих писем. Последнее от 20-го; из них я вижу, что Генюша по Закону Б[ожьему] выдержал, а по другим держал. Каковы результаты, не знаете, но, по-видимому, не плохо; сужу по вашему бодрому тону. Забываю сказать: теперь у нас такая канитель, что писать не только некогда, а главное – нельзя: спать приходится под небесным покрывалом, на привале или ночлеге; это ты, моя славная, имей в виду и не тревожься, если не будешь получать письма столь регулярно, как прежде. Погода у нас роскошь, а с нею все рисуется как-то иначе… в такую погоду и воевать лучше. Все отрывают от писанья, то вопрос один, то другой. Наша артиллерия трещит вовсю, и выстрелы в лесу звучат удесятеренным образом.